shlomith_mirka

***
Когда на бумажном клочке нарисуется
И летний день, рельс, и звон каланчи,
Притертая светоносным песком эта улица,
В глине сухой заржавевшие тягачи, -

Мы очень хотели, мы скоро, мы скоро вернемся.
Разрозненных листьев рыбёшки, тонувшие в плеске реки,
Где плоским островом сбритое солнце,
В темноте под мостами ревут быки.

Ландшафт – это мысли текучие Бога.
И анатомия плача – лишь чайки плечо.
Я отхожу от тебя спиною вперед понемногу.
В зрачке умещаются рации писк, ночь да что-то ещё.

Домика белые стены, мы там любили шляться.
Затоптанный щавель. До кашля смеялись, не пив.
“Мне, представляешь, по-прежнему двадцать.
Прикинь, как Кусто, стали звать Ив.”

13 июня 2012.

***
Когда на бумажном клочке нарисуется
И летний день, рельс, и звон каланчи,
Притертая светоносным песком эта улица,
В глине сухой заржавевшие тягачи, -

Мы очень хотели, мы скоро, мы скоро вернемся.
Разрозненных листьев рыбёшки, тонувшие в плеске реки,
Где плоским островом сбритое солнце,
В темноте под мостами ревут быки.

Ландшафт – это мысли текучие Бога.
И анатомия плача – лишь чайки плечо.
Я отхожу от тебя спиною вперед понемногу.
В зрачке умещаются рации писк, ночь да что-то ещё.

Домика белые стены, мы там любили шляться.
Затоптанный щавель. До кашля смеялись, не пив.
“Мне, представляешь, по-прежнему двадцать.
Прикинь, как Кусто, стали звать Ив.”

13 июня 2012.

***
Сны Авраама и Сарры - травинки.
Горькое семя, что собрано в горсть.
Качельная веточка тополиная,
Растущие листья, и каждый - их гость.

Минуты их роста и час смены света.
... Все лица давно уж сошлись в одно,
Все листья - в один, развернувшийся к лету,
Темнеющий в сумерках за окном.

И так на стекле - моментальное фото,
Ещё одной памятной радужки ужас, ожог.
Воздушными коридорами кто-то
Возможно и страшно войти чтобы мог.

Так празднично - дрогнут руки, и скажут
Воде семидневной вертеться на дне.
И камень морской, и стёкол скол - радужный:
Он плещет, бьет в ладонной глубине.
И плещется, моргнув, в ладонной глубине.

10, 12 мая 2012.

Еще никто не размолот.
Никто за горизонт не вышел.
И восковой кожицей светятся вишни,
И в бездне листвы ночной холод.

Песком не ошлифованы камни.
Не выложено по периметру галькой.
И по вершинам, припав на стопу, ходит ангел.
И взгляд путешествует по ним, и перебирают руками.

И горизонт не сметен этой песчаной уборкой.
Никто не вдохнул это небо свободно.
И руки слепые сетуют на погоду.
И сорок умножить на сорок.

Умножить.
На сорок.

7-8 февраля 2012.

Еще никто не размолот.
Никто за горизонт не вышел.
И восковой кожицей светятся вишни,
И в бездне листвы ночной холод.

Песком не ошлифованы камни.
Не выложено по периметру галькой.
И по вершинам, припав на стопу, ходит ангел.
И взгляд путешествует по ним, и перебирают руками.

И горизонт не сметен этой песчаной уборкой.
Никто не вдохнул это небо свободно.
И руки слепые сетуют на погоду.
И сорок умножить на сорок.

Умножить.
На сорок.

7-8 февраля 2012.

II.

Жасмин Людовика, что на Лубянке, бел,
Рукой холодной в грудь толкает в сон.
И каждый отовсюду был спасен -
И обернулся, жив и цел.

Но не оставить птицы внутри моих стен,
И улетает на ночь моя птица в сад Его.
Сад птиц в глазах ношу – и боле ничего.
Он говорит, сокрытый в темноте.

Когда уходят в дом, то тень резка.
Нельзя оставить, хоть бы всей равниной на сердце легло.
И дерево, заснеженная ось, здесь поворачивает тихо и легко.
И прорезь месяца, обломанного резака.

***

I.

“Авраам сжался до точки и вдруг обнаружил там Б-га”
(Сказано кем-то)

Это горячий тлен уголька
Смотрит на ночь изумленно и жарко.
Птицей выпархивая из силка,
Временем зрения жизнь измеряем немаркого.

И как по-странному было смешно
Нам под стрелой, в веретённых коленцах и скрежете страха.
“Тебя” в сердце взгляда удерживать надо “мной”
И над перетёртым и этой игольной стопою изжаленным прахом.

Как же по-странному было смешно
Нам лишь ловить - друга другом – спасительной сеткой:
В звучащем ли под лестницей колодце видеть и в окно,
В чаще зелёной сплетённых, дрожащих под птицею ветках.

Солнца ли беглыми царскими знаками
Полнились вещи, сгорая, следа не оставив на мне.
Ворохом ввысь возлетают слоистые нотные замки, но -
…Птица моя в сад улетала, как я замолчу во сне.

4 февраля 2012.

Вот застряло у меня в голове....
Вариация на тему книги Иова, моя Одесса, которую я помню тем лучше, чем больше времени проходит, чем сильнее отделяются и дворы эти с изломанным корнями асфальтом, балкончики, крашенные голубой небесной истрескавшейся краской, мотки бельевых веревок, вечные кошки, кормящие котят, и пушки с фрегата "Тигр", черный курчавый Пушкин, который в детской памяти остался так и несовместим с фонтаном. Занесенный бело-желтой тлеющей акацией парк Шевченко. Лаокоон с сыновьями среди кустов роз, мирных ваз и клумб. Вообще все адреса разрозненные: вот край какой-то площади, вот помню просторный бульвар, на котором в два ряда росли высокие каштаны, совершенное видение из книги путешествий другой девочки, какой-нибудь Мэри или тем более Алисы… А кошки - они правда вечные. Кошка - волынка, кошка - лютня, улитка, валторна, кошка - кипящий чайник, музыкальный булькающий котел. Вот хотите образ ангела, играющего на кифаре пред престолом? Это ангел с кошкой.
Много-много чего...Выступивший из киммерийских теней Публий Овидий Назон, за которым я отказывалась признавать Дюка де Ришелье. Не мог быть никем иным этот маленький человек в тоге и со свитком в отведенной в сторону руке, с тонкими запястьями и лодыжками... "Назо к смерти не готов,/ Оттого угрюм." Каких послов он теперь встречает, выходя на фон сине-зеленого, изъеденного купоросом облупленного неба… Впрочем, это все потом, я тогда не знала. В городе много теней, они синие и бесконечно двигающиеся, уходящие из-под ног по асфальту. Это действительно платаны, рябь их веток и шевелящихся листьев высоко. У них корявые теплые стволы, даже если ночью приложишь ладонь. У них, наверное, были еще такие стручки огромные коричневые с плоскими, как таблетки, зернами… Днем город шумный, рыба, запах ее, блеск погасший, помутневшая чешуя, пар варки из окна, семечки, корешки лука из продуктовой сумки торчат, как курьи ножки... Ввечеру оживают трамваи (теперь таких нет), звенящие и гремящие на поворотах всем своим железным нутром, а внутрь них затекают тени и синий свет, обнимает лица последних добирающихся домой, течет по полу и сбегает с задней площадки. Синий свет горящих витрин, просторных первых этажей больших домов (теперь нет и одинокого синего света).

И мы шли домой по этим улицам, мне мало лет, я висела на руках родителей и прыгала, как коза, запрокидывая голову, заглядываясь в темно-синее небо с огромными звездами (надо ли говорить, что и этого нет, если и так, безусловно, заведомо, не принимая на жалобы, ни алкания, ни ярости – это невозвратимо?). Возле арок во дворы стояли врытые в землю покосившиеся короткие столбы (к ним привязывали лошадей, хотя кто же знает; лошадей нет, столбы остались).

“О чем ты плачешь, бедный гой…” О том, что д’Артаньян покинул свой Тарб, и он разрушился без него.

Конечно, независимо от своего каменного приморского двойника. Так же, как разрушается каждый день за спиной, осыпается, как пыль бабочек, день.
Впрочем, так же легко разрушаются место и время, в которых я нахожусь.


А теперь обещанные стихи Марии Галиной.

/////////////////////////////////////////////////////////////////////

МАРИЯ ГАЛИНА.

***
О чем ты плачешь, бедный гой, — июльский зной что мед,
А ты, небритый и нагой, каких бежишь тенет?
Уходит вдаль бульвар, пропах густым сияньем лип,
И облака горячий пах к акации прилип.
Мерцает водяная пыль на городских часах,
И горлиц любострастный пыл вскипает в небесах...
Ужель в дегтярную жару тебе не по нутру,
Что город синий поутру и алый ввечеру,
Что парус роется, кренясь, в соленом неглиже,
И ты сидишь, как некий князь, весь в золотой парше?
О чем я плачу, не пойму, но ведаю кому —
Я плачу Господу в суму и городу всему,
Кому я плачу, бедный гой, мишигинер аскет,
О том, что жизни нет другой, и этой — тоже нет.
С небес течет густая мгла, стекает, как смола,
И молодость моя прошла, и жизнь моя прошла,
И ветр пылающий бежит из черноты степной —
О сжалься, Господи, скажи — что делаешь со мной!
Свалялся тополиный пух, вечерний свет потух,
И к ночи повелитель мух выводит трех старух.
Идут, бредут мешки костей, корявые тела,
А та, что тащится в хвосте, любовь моя была.

***
САУЛ И ДАВИД

Он стащил шелом, он сказал — шалом! — говорит, я, мол, бью челом!
На долины смертная пала тень,
Я сейчас пропою псалом!
Говорит Саул — типа я уснул — ты чего орешь, точно есаул,
Слушай-ка пацан, как тебя, Давид? Знал бы ты, Давид, как нутро болит,
Все долины в смертной лежат тени,
Ты не пой мне, повремени!
Все холмы в огне, города в огне, а долины лежат во тьме.
Там грядет Господь меж сухих камней — оттого и не спится мне!
Страшен лик его, и убоен взор, и зеницы его черны,
И когда не пришьет он меня в упор, то сожжет меня со спины...
Отвечал Давид, — мол, прости, слихa*! — я тебе еще не допел стиха,
Эти струны целительный льют бальзам — вот пожди, и услышишь сам,
Ну, а чтобы ты внял моим словам,
Я спою псалом nomber one...

Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не сидит
в собрании развратителей. В законе Господа воля его.
И будет он как дерево, посаженное при потоках вод,
которое приносит плод
во время свое,
и лист которого не вянет,
и во всем, что он ни делает, — успеет.
Не так нечестивые; но они — как прах, возметаемый ветром...

Кто ничего не сеет,
Тот, следовательно, не жнет —
Ветер его рассеет,
Пламя его сожжет...

Говорит Саул — голова в огне, отвали, пацан, и не пой при мне,
Ты по жизни кто? Говоришь, пастух? Для меня, пастух, горний свет потух,
На долины смертная пала тень,
Говоришь, я кричал во сне?
Знал я пастухов, я и сам таков, так что я ложил на твоих стихов!
Я и сам с верблюжьего слез горба, так что, типа, тодарабa**...
Я, блин, пастырь страны, я убийца войны —

Заслужил я момент тишины.
Говорит Давид — нечестивый прах ангелы взовьют на семи ветрах,
К пастырям овец Бог склоняет слух,
Говорят, он и сам — пастух.
Ну, а чтобы ты встретил лик зари,
Я спою псалом номер три!

Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня.
Не убоюсь тем народа, которые со всех сторон ополчились на меня.
Восстань, Господи! Спаси меня, Боже мой!
Ибо ты поражаешь в ланиту врагов моих, сокрушаешь зубы нечестивых.

Полчища врагов
Прут со всех сторон.
Вижу блеск щитов,
Слышу копий звон...

Говорит Саул — слушай, ё-мое, затупил я меч, поломал копье,
Я, как тот Иов, изнемог от бед. Дай хотя б поспать, раз спасенья нет,
На долины смертная пала тень —
Вот я и гляжу на нее.
По долинам, по взгорьям текут ручьи, а над ними поет лоза,
А в земле застыли ворожеи, и открыты у них глаза.
Города в огне, небеса в огне, вертухай на каждом холме,
И бредет мой первенец по стерне, и дыра у него в спине.

Говорит Давид — видно, все цари как спасенья ждут утренней зари,
В предрассветной тьме пробудилась лань, великан в шатре простирает длань,
На семи холмах строятся войска —
Вот и гложет тебя тоска.
Чтобы ты стерпел гибельную весть,
Я спою псалом номер шесть!

Помилуй меня, Господи, ибо я немощен: исцели меня, Господи,
ибо кости мои потрясены.
И душа моя сильно потрясена, Ты же, Господи, доколе?
Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради жалости
твоей!
Ибо в смерти нет памятования о Тебе — во гробе кто будет
славить Тебя?

Строятся войска,
Гложет тебя тоска,
Близится рассвет,
И спасенья нет.
Поступь твоя тяжка,
Дрогнет твоя рука...

Говорит Саул — так подай мне плащ, ибо в сей земле
всякий куст горящ,
Всякий, в сущности, говорящ...
Я иду, чтобы сгинуть в Его огне, ибо Он не откажет мне.
Я помечен, типа, его перстом,
Перехерен Его крестом!
Опален войной, я пройду страной — до упора, как заводной.
На долины смертная пала тень,
Ты стоишь за моей спиной...
Так не бей челом, и не пой псалом, мне давно кранты,
я пошел на слом,
Да и ты еще и не то споешь —

Вот он, сын твой Авессалом...

***
(из книги "Неземля")

Вот застряло у меня в голове....
Вариация на тему книги Иова, моя Одесса, которую я помню тем лучше, чем больше времени проходит, чем сильнее отделяются и дворы эти с изломанным корнями асфальтом, балкончики, крашенные голубой небесной истрескавшейся краской, мотки бельевых веревок, вечные кошки, кормящие котят, и пушки с фрегата "Тигр", черный курчавый Пушкин, который в детской памяти остался так и несовместим с фонтаном. Занесенный бело-желтой тлеющей акацией парк Шевченко. Лаокоон с сыновьями среди кустов роз, мирных ваз и клумб. Вообще все адреса разрозненные: вот край какой-то площади, вот помню просторный бульвар, на котором в два ряда росли высокие каштаны, совершенное видение из книги путешествий другой девочки, какой-нибудь Мэри или тем более Алисы… А кошки - они правда вечные. Кошка - волынка, кошка - лютня, улитка, валторна, кошка - кипящий чайник, музыкальный булькающий котел. Вот хотите образ ангела, играющего на кифаре пред престолом? Это ангел с кошкой.
Много-много чего...Выступивший из киммерийских теней Публий Овидий Назон, за которым я отказывалась признавать Дюка де Ришелье. Не мог быть никем иным этот маленький человек в тоге и со свитком в отведенной в сторону руке, с тонкими запястьями и лодыжками... "Назо к смерти не готов,/ Оттого угрюм." Каких послов он теперь встречает, выходя на фон сине-зеленого, изъеденного купоросом облупленного неба… Впрочем, это все потом, я тогда не знала. В городе много теней, они синие и бесконечно двигающиеся, уходящие из-под ног по асфальту. Это действительно платаны, рябь их веток и шевелящихся листьев высоко. У них корявые теплые стволы, даже если ночью приложишь ладонь. У них, наверное, были еще такие стручки огромные коричневые с плоскими, как таблетки, зернами… Днем город шумный, рыба, запах ее, блеск погасший, помутневшая чешуя, пар варки из окна, семечки, корешки лука из продуктовой сумки торчат, как курьи ножки... Ввечеру оживают трамваи (теперь таких нет), звенящие и гремящие на поворотах всем своим железным нутром, а внутрь них затекают тени и синий свет, обнимает лица последних добирающихся домой, течет по полу и сбегает с задней площадки. Синий свет горящих витрин, просторных первых этажей больших домов (теперь нет и одинокого синего света).

И мы шли домой по этим улицам, мне мало лет, я висела на руках родителей и прыгала, как коза, запрокидывая голову, заглядываясь в темно-синее небо с огромными звездами (надо ли говорить, что и этого нет, если и так, безусловно, заведомо, не принимая на жалобы, ни алкания, ни ярости – это невозвратимо?). Возле арок во дворы стояли врытые в землю покосившиеся короткие столбы (к ним привязывали лошадей, хотя кто же знает; лошадей нет, столбы остались).

“О чем ты плачешь, бедный гой…” О том, что д’Артаньян покинул свой Тарб, и он разрушился без него.

Конечно, независимо от своего каменного приморского двойника. Так же, как разрушается каждый день за спиной, осыпается, как пыль бабочек, день.
Впрочем, так же легко разрушаются место и время, в которых я нахожусь.


А теперь обещанные стихи Марии Галиной.

/////////////////////////////////////////////////////////////////////

МАРИЯ ГАЛИНА.

***
О чем ты плачешь, бедный гой, — июльский зной что мед,
А ты, небритый и нагой, каких бежишь тенет?
Уходит вдаль бульвар, пропах густым сияньем лип,
И облака горячий пах к акации прилип.
Мерцает водяная пыль на городских часах,
И горлиц любострастный пыл вскипает в небесах...
Ужель в дегтярную жару тебе не по нутру,
Что город синий поутру и алый ввечеру,
Что парус роется, кренясь, в соленом неглиже,
И ты сидишь, как некий князь, весь в золотой парше?
О чем я плачу, не пойму, но ведаю кому —
Я плачу Господу в суму и городу всему,
Кому я плачу, бедный гой, мишигинер аскет,
О том, что жизни нет другой, и этой — тоже нет.
С небес течет густая мгла, стекает, как смола,
И молодость моя прошла, и жизнь моя прошла,
И ветр пылающий бежит из черноты степной —
О сжалься, Господи, скажи — что делаешь со мной!
Свалялся тополиный пух, вечерний свет потух,
И к ночи повелитель мух выводит трех старух.
Идут, бредут мешки костей, корявые тела,
А та, что тащится в хвосте, любовь моя была.

***
САУЛ И ДАВИД

Он стащил шелом, он сказал — шалом! — говорит, я, мол, бью челом!
На долины смертная пала тень,
Я сейчас пропою псалом!
Говорит Саул — типа я уснул — ты чего орешь, точно есаул,
Слушай-ка пацан, как тебя, Давид? Знал бы ты, Давид, как нутро болит,
Все долины в смертной лежат тени,
Ты не пой мне, повремени!
Все холмы в огне, города в огне, а долины лежат во тьме.
Там грядет Господь меж сухих камней — оттого и не спится мне!
Страшен лик его, и убоен взор, и зеницы его черны,
И когда не пришьет он меня в упор, то сожжет меня со спины...
Отвечал Давид, — мол, прости, слихa*! — я тебе еще не допел стиха,
Эти струны целительный льют бальзам — вот пожди, и услышишь сам,
Ну, а чтобы ты внял моим словам,
Я спою псалом nomber one...

Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не сидит
в собрании развратителей. В законе Господа воля его.
И будет он как дерево, посаженное при потоках вод,
которое приносит плод
во время свое,
и лист которого не вянет,
и во всем, что он ни делает, — успеет.
Не так нечестивые; но они — как прах, возметаемый ветром...

Кто ничего не сеет,
Тот, следовательно, не жнет —
Ветер его рассеет,
Пламя его сожжет...

Говорит Саул — голова в огне, отвали, пацан, и не пой при мне,
Ты по жизни кто? Говоришь, пастух? Для меня, пастух, горний свет потух,
На долины смертная пала тень,
Говоришь, я кричал во сне?
Знал я пастухов, я и сам таков, так что я ложил на твоих стихов!
Я и сам с верблюжьего слез горба, так что, типа, тодарабa**...
Я, блин, пастырь страны, я убийца войны —

Заслужил я момент тишины.
Говорит Давид — нечестивый прах ангелы взовьют на семи ветрах,
К пастырям овец Бог склоняет слух,
Говорят, он и сам — пастух.
Ну, а чтобы ты встретил лик зари,
Я спою псалом номер три!

Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня.
Не убоюсь тем народа, которые со всех сторон ополчились на меня.
Восстань, Господи! Спаси меня, Боже мой!
Ибо ты поражаешь в ланиту врагов моих, сокрушаешь зубы нечестивых.

Полчища врагов
Прут со всех сторон.
Вижу блеск щитов,
Слышу копий звон...

Говорит Саул — слушай, ё-мое, затупил я меч, поломал копье,
Я, как тот Иов, изнемог от бед. Дай хотя б поспать, раз спасенья нет,
На долины смертная пала тень —
Вот я и гляжу на нее.
По долинам, по взгорьям текут ручьи, а над ними поет лоза,
А в земле застыли ворожеи, и открыты у них глаза.
Города в огне, небеса в огне, вертухай на каждом холме,
И бредет мой первенец по стерне, и дыра у него в спине.

Говорит Давид — видно, все цари как спасенья ждут утренней зари,
В предрассветной тьме пробудилась лань, великан в шатре простирает длань,
На семи холмах строятся войска —
Вот и гложет тебя тоска.
Чтобы ты стерпел гибельную весть,
Я спою псалом номер шесть!

Помилуй меня, Господи, ибо я немощен: исцели меня, Господи,
ибо кости мои потрясены.
И душа моя сильно потрясена, Ты же, Господи, доколе?
Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради жалости
твоей!
Ибо в смерти нет памятования о Тебе — во гробе кто будет
славить Тебя?

Строятся войска,
Гложет тебя тоска,
Близится рассвет,
И спасенья нет.
Поступь твоя тяжка,
Дрогнет твоя рука...

Говорит Саул — так подай мне плащ, ибо в сей земле
всякий куст горящ,
Всякий, в сущности, говорящ...
Я иду, чтобы сгинуть в Его огне, ибо Он не откажет мне.
Я помечен, типа, его перстом,
Перехерен Его крестом!
Опален войной, я пройду страной — до упора, как заводной.
На долины смертная пала тень,
Ты стоишь за моей спиной...
Так не бей челом, и не пой псалом, мне давно кранты,
я пошел на слом,
Да и ты еще и не то споешь —

Вот он, сын твой Авессалом...

***
(из книги "Неземля")

Н-КСВ, 11-12


На улице на идиш,
Не от тех слов отчаясь, -
Крича, шепча – безмовствовал
Взгляд – дальних мачт лесам.
Как будто бы услышишь,
От света отличая…
Зови! – Глаз безнадежней стал
Пустого колеса.

---
В московских переулках
Тоска и перепалка
И толкотня и ругань.
Глаз – вслед мельканью спиц.
Чтоб безнадежней дуло
Из всех щелей – не жалко.
К глазам бы – только руки
Все в чёрных точках птиц.

В московских переулках
Немытых недомолвок
Ступица – ехать-ехать…
-Меня, меня, - крик – жди!
Каштаном сердце гулким
В коробочке промокнет.
Гремит-гремит телега,
Гремят-гремят дожди.

Зови меня – где громче
Стучит башмак о камень.
Где лодок бок качая,
В руке удержишь гром.
Где рыбы плавниками
Трав бахрому полощут…
…И слышу только “чаю…”
В молчании твоём.

Среди домов вечерних,
Густых, зеленоватых,
Накрученных на палец
Курящихся седин,
Морей Седых и Чермных! –
- Зови! – Забила горло вата
Из зыбких водных шалей,
Ветров промозглых спин!

-… Волною темной влаги
Он горло ночи лечит
И жёлтой чешуёю
Обклеивает фонари.
-И вот при каждом шаге
Звенят-звенят колечки.
Над нефтью ручьевою
Охват волос горит.

Средь моросящей стыли
Горбами выгибаясь
(Где тёмным пароходам
Дым не переварить),
Вздувают зоб и крылья,
Как джонки рыбий парус, -
С тобой знакомство сводят
Литые фонари.

[И слышу только “чаю…”
В молчании твоем.]

15 августа 2011.


***

Когда-то в утренней земле
Была Эллада…
Роальд Мандельштам.

1.

Petit testament.

Картинка к двухстрочному описанью приближена больше,
Чем к попыткам минусовые диоптрии у пространства отнять.
Вначале везде меня видеть будешь, и память - слепящей пригоршней,
Как зёрнами, ливнем. Конец каждой дороги сомкнуть постараешься – вспять.

Будешь видеть в работе своей - за столом и под лампою – повторенья,
Удержать их пытаться – как мельницы водяной колесо, по воде добредя…
Пока же учись - из текста изъятые местоимения,
Из языков на мертвые – и легкомысленные из наследников иных – переходя.

Ничего, не грусти, что лист-подорожник (повертевши в пальцах) –
Вверх вспорхнет, не к сандалиям. Больше детской улыбки, чем детских обид.
А про рай больше знали греки, больше прочих скитальцев -
Чаще спускались в Аид.

…Подстрочник приветственной речи считывали на ходу под птичий свист –
Просто ладони касался любой придорожный сорняк, любой куст или лист.

13.08.11


***

2.

… Шар голубой…

Деревья кронами врастают в треснувшее мраморное небо.
Стеклянный шарик, словно в детстве, перекатывай на солнце, опусти в карман.
Где зеленеет мхом по швам, где крошки хлеба.
Оттуда – весь твой Двор Чудес, огни кофейни, улиц барабан.

Деревья кружат, по тоннелю ввинчиваясь в око
Над чьим-то микроскопом, в паутинную серебряную твердь.
Швыряет листья под ноги, сворачивает платье – вкруг колен, узлом и боком,
Чтобы тебе сегодня – такой ветер! – не случилось умереть.

Бросает под ноги. А вот и заблудилась,
Под фиолетовою склянкою к недвижности восторга тяготеет глаз.
И то, что долго над тобой кружилось –
Остановиться ждет – чтобы обнять, а не упасть.

15.08.11


***

3.

Н-КСВ, 11-12


На улице на идиш,
Не от тех слов отчаясь,
Кричал, шептал, безмолвствовал.
Жар не щадил лица.
Как будто бы услышишь,
От света отличая…
Зови! – Глаз безнадежней стал
Пустого колеса.

---
В московских переулках
Тоска и перепалка
И толкотня и ругань.
Глаз – вслед мельканью спиц.
Чтоб безнадежней дуло
Из всех щелей – не жалко.
К глазам бы – только руки
Все в чёрных точках птиц.

В московских переулках
Немытых недомолвок
Ступица – ехать-ехать…
-Меня, меня, - крик – жди!
Каштаном сердце гулким
В коробочке промокнет.
Гремит-гремит телега,
Гремят-гремят дожди.

Зови меня – где громче
Стучит башмак о камень.
Где лодок бок качая,
В руке удержишь гром.
Где рыбы плавниками
Трав бахрому полощут…
…И слышу только “чаю…”
В молчании твоём.

Среди домов вечерних,
Густых, зеленоватых,
Накрученных на палец курящихся седин,
Морей Седых и Чермных! –
- Зови! – Забила горло вата
Из зыбких водных шалей,
Ветров промозглых спин!

-… Волною темной влаги
Он горло ночи лечит
И жёлтой чешуёю
Обклеивает фонари.
-И вот при каждом шаге
Звенят-звенят колечки.
Над нефтью ручьевою
Охват волос горит.

Средь моросящей стыли
Горбами выгибаясь
(Где тёмным пароходам
Дым не переварить),
Вздувают зоб и крылья,
Как джонки рыбий парус, -
С тобой знакомство сводят
Литые фонари.

[И слышу только “чаю…”
В молчании твоем.]

15 августа 2011.


***

4.


-…Ну всё – уже впиши сама,
Кого увидеть там хотела.
- На шапочке смешная бахрома
И чуть светящееся тело.

- Усталых кличек перезвон…
- Оставленная осажденной башня.
Тяжелой артиллерией в бетон
Нас всаживают, матерясь, и пляшут.

Когда нас осадили? – А ковчег?
- Ковчег смоленской башенкою – и горит, и тонет.
- …И из мешка вытряхивает книги человек.
И облекается в него. И говорит нам о законе.

---

И только ради комнаты одной
Хранящей звезд тяжелое мерцанье в желтой Ганге,
Пол в коридоре моет ангел приставной,
И на решетку фикус ставит ангел.

Когда не хочешь отпускать –
Весь дом перевернётся – телефонным блюдцем,
И духи воздуха целуются в висках,
И для Москвы трамвайной рукавицы шьются.

Из рук твоих не падают с моста.
И только ледяные искры крошатся и бьются.

24.08.11

***


5.

Мой друг уехал в Японию.
Наверное, навсегда.
Открыток не шлет, только улыбается, и не с фотографии, но оно почему-то всё равно кажется чёрно-белым.
Я тоже ему улыбаюсь, писем не шлю.
Зачем?
Всё равно взрываются, взлетают, как бумажные лодки-коробки, и оседают у ног.
Япония. Ну почему нет?
Годится любое место, тем более острова.
Климат не сахар, землетрясения опять же, моторы у самолетов барахлят.
Может быть, он строит там атомную станцию.
Гуляет на лодке. Ему подарили бы там какую-нибудь милую вещь: лучше ленту, какими перевязывают письма.
Только не чернильницу.

А куда уезжают твои друзья? Напиши мне.
А мы уезжаем в Японию.

Мы все становимся японцами.

19 августа 11.


***

6.

Тебя не хватило - дойти до конца, после
Того, когда в сказке – цепи, удушье, в обмен требуют глаз,
Нарасхват водород, термояд, всякий газ –
Съеденный все-таки козлик.

Мне не хватило тебя – когда поздно,
Как не хватает вдоха, когда - (посмотри открытку)-
Когда ныряешь на глубину. Когда бежишь по улице от избытка,
И пальцы, как кончики перьев, в воздухе мёрзнут.

На лету.

24.08.11

----------

Одиссея

Хочу узнать – обломками и вязью собираю,
Что кончится сейчас или начнется что – сейчас – со мной.
Значки гремят, перетряхаемы в коробке, с краю
Стола. И высыпаются: еще не рукописью, а уже золой, золой, золой.

И сквозь линовку – через всё: деревья, камни, воды,
Пески – любой расчерченной страницею становится пейзаж –
Не вижу ничего. Река состарилась за ночь и годы –
И обучилась лучше глаз моих искусству краж –

Из них. Отдельные ручьи и ручьевые блики –
Дни. Не слышать ничего, кроме опасности воды и глубины воды. Над нею, на вису
И с отстраненностью воспоминания: как невелики
Дни, острова, протоки - где забрасывал голодный рыболов блесну.

Ночь иссякает, возвращаясь к своему истоку –
Последний час твой выцветает фиолетовых чернил сухим, как ящерка, ручьем.
Я никогда так не любила каждый день свой. Только
Тут же гадаю: что делаешь ты – на лунном покосе своем?

Слепящею красною точкой над горизонтом маячит,
Изогнутым плавящим диском, дрожащим грибом меж полей.
Не говоришь, но это значит:
Влюбиться – это: страшно радости своей.

… И брешет страж Персефоны спросонья на всю округу.


29 августа 11