![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
4 июля 2012.
***
На улице - столько кошек! Молочно-белых с серыми и желтыми спинными размывами, скуластых, женственных, пугливо улыбающихся. Черных неподвижных яркоглазых статуэток. Пятнистых присевших на четырех пигмеев, с племенной полоской на лице, как у капитана или индейца. Девушка пронесла мимо на руках черного мяукающего котенка. Серая укоризненно посмотрела на меня из-под жасминных нецветущих веток; у нее возле лап валялся шприц, вот так вот. Черно-рыжая оглядкой посмотрела из-под машины, горбясь и исчезая.
Исчадия мои любимые! Кошки родственны бабочкам, листья - рыбам, мы - облакам круговращаемым. Чада.
***
5, 6 июля 2012.
***
К вечеру поблекшие цвета, рыжина домов, веющие ветерки, выскальзывающие из переулков, с деревьев, как змеи, - всё напоминает юг. Шаркающий асфальт - ноги, ноги бродящих от парка к кафе, от кафе к метро. В кафе, в оконных проемах, ямах, нишах - пустых от статуй и не ждущих твоего входа, полосы кирпичного света свешиваются, как шторы.
Мы вчера ходили гулять ночью по нашему темному, лиственному городу, по дорогам взбирались к черной прудовой воде, со дна которой смотрят белые проглоченные фонари. Там слишком тихо, слишком жутко: фонарей белые шары даже не колышатся, не смаргивают, это слепые глаза. А зимой над белым снегом и в черном воздухе - это яблоки желтые, это рыбы с жесткой чешуей с водорослями во впадинах, как патина на доспешных стыках.
Но главное было не это. Сидели на скамье под высоковольткой, запрокинув головы и ноги, искали звезды. Нашли их среди яблок. И мягкая трава яблоки возвращала, переворачивала небо, хлопнувшись крышкой. Я смеялась: до чего симметрично, хоть вниз головой живи.
Как всё это хрупко. И когда мне так же радостно и одновременно страшно за нас, что нас не будет, нас таких не будет, - на ходу, в дыхании, в слове разговора - я молюсь с благодарностью и трепетом, возможно, кровь становится протяженными струнами, я совсем становлюсь Евой.
Гудели над нами провода, без ветра играли в него, мягкая короткая трава ловила яблоки, я хотела ступать по ней, попробовала ее коленями, быстро поднявшись.
Потом там какой-то зубастый "Парфенон" с бродячими собаками, снующими и машущими хвостами, какие-то треки воздушно-асфальтовые следившими узкими мордами. Там фонари - рыбно-желтые, плавящие глаза, не посмотришь - только отвернешься.
Соскользнули вниз, в темноту под деревьями, возле теплых домов, возле замолчавших качелей.
Над нами светились молочно, лунно-зеленые каштаны. Покачивались чуть-чуть, сантиметры отмеряя своими иголками, три сросшихся брата-каштана. Листья делили темноту, а потом с ней сливались, а воздух вычерчивал и заполнял каналы, и мы его вдыхали, и он ночными дорогами заполнял нас. Со скоростью перелетов.
Через несколько часов он поголубел, исчезли красные огоньки велосипедных спин, машинных подошв.
И слова, как каштаны, не зрев, не падают.
Как непрочно то, что мы есть, даже если мы всё держимся за руки. Когда я чувствую это, мне хочется кричать и бежать домой, быстрее поезда, домой, прямо сейчас, войти и сказать что-то и обнять, и я однажды бежала так, спотыкаясь о чужие ноги, сшибив чужой рюкзак, в распахнувшейся куртке по Москве, которая далека от моего дома.
Мы возвращались в два часа ночи, дорогу нам перешли две женщины, и за ними шла кошка и все время кричала, они звали кошку, она замолкала и мелко-мелко бежала за ними, отставала, они снова ее звали по имени. Странно двум женщинам в два часа ночи гулять с охрипшей кошкой. Мы встретились им, а они нам, значит, нам в два часа ночи гулять тоже странно. И кошка эта - я слышу, как она мяукает каждую ночь, удаляясь и приближаясь. Может быть, у нее отняли котенка, и она ходит зовет его. Эта кошка, которую женщины зовут Василисой и зовут с собой. И вот мы - зовем друг друга, когда идем рядом, когда сидим, когда спим, когда думаем. Когда я одна в электричке. Она хотя бы быстрее едет, чем я бегу.
В ночной электричке высунула голову в окно: темные, темные коридоры, груды облаков, гремучие связки дорог - как ключи, как велосипедная цепь; фонарей желтые тонкие линии размазывает скорость, тащит по борту. В уши хлопает, хлещет - веселится местность, а ты сам теперь, в стекле, к кому-то - воздушными коридорами - едешь. Так всегда бывает - там и здесь. И мы перескакиваем, как при шитье шва на машинке, переносимся и мчимся и попадаем, и обещаем и нам обещается; как мы стремительны, наши глаза, наши уши и души. Так и приезжаем.
Я стою, рядом со мной ругается семья, немолодые муж и жена. Несколько минут движения поезда, и они затихают, смотрят. Я в этот момент всмоминаю Septim'у - которая не септима даже, а просто седьмое молчание, да и без слов, одними точками ударных слов, намёткой существования уже сказанного..
1.Смотри же, какой белый снег.
Счастьем называют очень разные вещи.
И кто выбирает его лишь, тот на себя клевещет.
Смотри же, какой белый снег.
2. Слепая белая позёмка.
Продувает вьюжная красота насквозь.
Ведь ты понимаешь – что это работа, работа – подёнка,
Простая: ежевечернее вышиванье крестом в небеси началось.
3. Смотри, какая идет работа – перестилается наново,
Перебирается по крупинкам мир.
Вот ты представь: всё разбирается вновь до атома –
И, в небесных Весах повторяясь, канатоходец берет балансир.
4. Так смотри, так смотри, Магдалина,
Перед плошкой коптящего масла голову наклонив:
Как по фитильку почерневшему длинному
Медленно катится вниз по наклонной твой город, деревня, и мир, и слова, и мотив.
5. Глубокий снег, там колокольню замело по пояс.
Что ты твердишь о счастье, что ты знаешь о нем, женщина, показывая снег в окне?
И голова – печное золото – в сухом рассветном, как сосновый жар, огне –
На смуглых голых до плеча руках лежит – горит! - покоясь.
6. Но закончится свет и бег.
На подоконнике белом черная голова проснётся –
И серое утро, стронувшись с места, начнётся.
Смотри же, какой белый снег.
7. …
21.02.10
***
На улице - столько кошек! Молочно-белых с серыми и желтыми спинными размывами, скуластых, женственных, пугливо улыбающихся. Черных неподвижных яркоглазых статуэток. Пятнистых присевших на четырех пигмеев, с племенной полоской на лице, как у капитана или индейца. Девушка пронесла мимо на руках черного мяукающего котенка. Серая укоризненно посмотрела на меня из-под жасминных нецветущих веток; у нее возле лап валялся шприц, вот так вот. Черно-рыжая оглядкой посмотрела из-под машины, горбясь и исчезая.
Исчадия мои любимые! Кошки родственны бабочкам, листья - рыбам, мы - облакам круговращаемым. Чада.
***
5, 6 июля 2012.
***
К вечеру поблекшие цвета, рыжина домов, веющие ветерки, выскальзывающие из переулков, с деревьев, как змеи, - всё напоминает юг. Шаркающий асфальт - ноги, ноги бродящих от парка к кафе, от кафе к метро. В кафе, в оконных проемах, ямах, нишах - пустых от статуй и не ждущих твоего входа, полосы кирпичного света свешиваются, как шторы.
Мы вчера ходили гулять ночью по нашему темному, лиственному городу, по дорогам взбирались к черной прудовой воде, со дна которой смотрят белые проглоченные фонари. Там слишком тихо, слишком жутко: фонарей белые шары даже не колышатся, не смаргивают, это слепые глаза. А зимой над белым снегом и в черном воздухе - это яблоки желтые, это рыбы с жесткой чешуей с водорослями во впадинах, как патина на доспешных стыках.
Но главное было не это. Сидели на скамье под высоковольткой, запрокинув головы и ноги, искали звезды. Нашли их среди яблок. И мягкая трава яблоки возвращала, переворачивала небо, хлопнувшись крышкой. Я смеялась: до чего симметрично, хоть вниз головой живи.
Как всё это хрупко. И когда мне так же радостно и одновременно страшно за нас, что нас не будет, нас таких не будет, - на ходу, в дыхании, в слове разговора - я молюсь с благодарностью и трепетом, возможно, кровь становится протяженными струнами, я совсем становлюсь Евой.
Гудели над нами провода, без ветра играли в него, мягкая короткая трава ловила яблоки, я хотела ступать по ней, попробовала ее коленями, быстро поднявшись.
Потом там какой-то зубастый "Парфенон" с бродячими собаками, снующими и машущими хвостами, какие-то треки воздушно-асфальтовые следившими узкими мордами. Там фонари - рыбно-желтые, плавящие глаза, не посмотришь - только отвернешься.
Соскользнули вниз, в темноту под деревьями, возле теплых домов, возле замолчавших качелей.
Над нами светились молочно, лунно-зеленые каштаны. Покачивались чуть-чуть, сантиметры отмеряя своими иголками, три сросшихся брата-каштана. Листья делили темноту, а потом с ней сливались, а воздух вычерчивал и заполнял каналы, и мы его вдыхали, и он ночными дорогами заполнял нас. Со скоростью перелетов.
Через несколько часов он поголубел, исчезли красные огоньки велосипедных спин, машинных подошв.
И слова, как каштаны, не зрев, не падают.
Как непрочно то, что мы есть, даже если мы всё держимся за руки. Когда я чувствую это, мне хочется кричать и бежать домой, быстрее поезда, домой, прямо сейчас, войти и сказать что-то и обнять, и я однажды бежала так, спотыкаясь о чужие ноги, сшибив чужой рюкзак, в распахнувшейся куртке по Москве, которая далека от моего дома.
Мы возвращались в два часа ночи, дорогу нам перешли две женщины, и за ними шла кошка и все время кричала, они звали кошку, она замолкала и мелко-мелко бежала за ними, отставала, они снова ее звали по имени. Странно двум женщинам в два часа ночи гулять с охрипшей кошкой. Мы встретились им, а они нам, значит, нам в два часа ночи гулять тоже странно. И кошка эта - я слышу, как она мяукает каждую ночь, удаляясь и приближаясь. Может быть, у нее отняли котенка, и она ходит зовет его. Эта кошка, которую женщины зовут Василисой и зовут с собой. И вот мы - зовем друг друга, когда идем рядом, когда сидим, когда спим, когда думаем. Когда я одна в электричке. Она хотя бы быстрее едет, чем я бегу.
В ночной электричке высунула голову в окно: темные, темные коридоры, груды облаков, гремучие связки дорог - как ключи, как велосипедная цепь; фонарей желтые тонкие линии размазывает скорость, тащит по борту. В уши хлопает, хлещет - веселится местность, а ты сам теперь, в стекле, к кому-то - воздушными коридорами - едешь. Так всегда бывает - там и здесь. И мы перескакиваем, как при шитье шва на машинке, переносимся и мчимся и попадаем, и обещаем и нам обещается; как мы стремительны, наши глаза, наши уши и души. Так и приезжаем.
Я стою, рядом со мной ругается семья, немолодые муж и жена. Несколько минут движения поезда, и они затихают, смотрят. Я в этот момент всмоминаю Septim'у - которая не септима даже, а просто седьмое молчание, да и без слов, одними точками ударных слов, намёткой существования уже сказанного..
1.Смотри же, какой белый снег.
Счастьем называют очень разные вещи.
И кто выбирает его лишь, тот на себя клевещет.
Смотри же, какой белый снег.
2. Слепая белая позёмка.
Продувает вьюжная красота насквозь.
Ведь ты понимаешь – что это работа, работа – подёнка,
Простая: ежевечернее вышиванье крестом в небеси началось.
3. Смотри, какая идет работа – перестилается наново,
Перебирается по крупинкам мир.
Вот ты представь: всё разбирается вновь до атома –
И, в небесных Весах повторяясь, канатоходец берет балансир.
4. Так смотри, так смотри, Магдалина,
Перед плошкой коптящего масла голову наклонив:
Как по фитильку почерневшему длинному
Медленно катится вниз по наклонной твой город, деревня, и мир, и слова, и мотив.
5. Глубокий снег, там колокольню замело по пояс.
Что ты твердишь о счастье, что ты знаешь о нем, женщина, показывая снег в окне?
И голова – печное золото – в сухом рассветном, как сосновый жар, огне –
На смуглых голых до плеча руках лежит – горит! - покоясь.
6. Но закончится свет и бег.
На подоконнике белом черная голова проснётся –
И серое утро, стронувшись с места, начнётся.
Смотри же, какой белый снег.
7. …
21.02.10
