Кусок блокнота. Одесса.
Jan. 28th, 2012 12:39 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
shlomith_mirka25 января 2012.
Сон приснился. Я бежала по школе, опаздывая на урок русского языка. Вдруг хлынул дождь - с ударом грома. С первого этажа я выбежала во двор - не было лестниц, он был ровно мощен красной плиткой, и во дворе этом стоял такой туман, что я едва видела противоположную стену, такой густой и белый, как пар над чайником. Я хотела там остаться, поиграть в этом тумане, бродя и вытягивая руки в нем, но побежала насквозь, считая, сколько минут уже прошло от звонка. Я бежала по лестнице, и время тянулось, и я бежала так м6дленно, что никак не могла попасть на второй этаж. (Я и раньше себе снилась ребенком в школе, совсем маленьким, смотрящим себе под ноги, на серые плиты. А здесь я была уже подростком - судя по длине ног, ведь я видела, когда бежала.) Но это оказалось и не нужно. Урок шел на первом этаже, в холодном кабинете рисования, где резко и стыло пахло красками, размазанными по серым партам (я любила), из-за дребезжащей стеклянной двери я слышала голос учительницы музыки. Я удивилась ей. Но не решилась войти - даже когда из-за двери тихонько вышли, покидая занятие, студенты из ЮАР. Я так и стояла в коридоре, удивляясь и удивляясь и желая пойти в туман.
***
Вдоль линии.
Шпалы выступают обтянутыми снежной кожей ребрами, с выбитой по ним ногами и ногами рыжей землей, рельсы стынут, сереют чешуей, не подвигаюся и не отвечают поездам, лежат неподвижными толстыми балками. Звук коньков - как звук керамики в магазине посуды: звуком скола, плотного края, гулким звуком грота и раковины. Пальцем по зазубренному краю - это я смотрю, как в щелях между досками мелькают конькобежцы.
Акварель - потому что уже не зима, несмотря на холод, я чувствую, это уже и небо, и ветер, и запах, и снег - весны. Веточки раздались в междоузлиях и в копейных навершиях, покрылись ворсом, сквозь них небо синее-голубое, ясно-розовый закат без сумерек.
Черные галки машутся друг на друга в воздухе возле позеленевшего от сырых тополей чьего-то балкона, над коричневыми фанерками. Шумят и стрясают с ветвей скорлупки и осенние еще чешуйки, шумят, что те строители за соседним забором. Я смотрю на них, открыв рот, грею губы и нёбо дыханием. Топаю по легким, скрипло и хрипло прогибающимся доскам.
Когда я вернулась обратно, небо было зеленым, тоненький серп желтел, тяжелел - и перекосился, повис прорезавшим мешок неутаенным резаком. В желтом переходе под линией мальчик - кавказец играл на гармони русскую песню, сгорбившись над нею. Я представила, как мерзнут его руки, и сняла варежки. Он раскачивался и не выплевывал сигарету. Откровением - если бы я всмотрелась, - вспыхнуло бы белое его лицо, но я только положила мелкие деньги и издали аплодировала ему. Он, оказалось, хорошо говорил по-русски.
Молодой человек с бородкой покупал горячую булку, говоря с другом что-то про репетицию.
Светятся за стеклом плоды , фрукты, все-таки еще сильно ощущение Нового года, но без восклицаний и приветствий.
Я почти никогда не могу удержаться и не купить хотя бы одну разлинованную тетрадь, мне нужны ее шершавые листы в клетку или в линейку, желтая обложка с лилиями и иероглифами. Что ж, буду в эту писать санскритские значки.
Вдоль шоссе стоят желтые двухэтажные домики, по ним царапинами нарисованы тени кустов второго плана, а те, что прямо под окнами их - обломанными тенями кактусов из фильмов про Мексику. В обратную сторону по стенам едут тени. Моя тень, нарисованная крупно и серо, бредет в их потоке, машинной хронике.
Месяц качается в зелени, как лукавый вор. Пруд в лесу.
Гнездо веток вокруг фонаря.
***
В итоге я больна, простужена, у меня холод в носу и в груди, я чувствую все это и подбородком держусь за край подушки, почти не сваливаясь за грань сна. Верчу закладку и не могу прочесть, что на ней написано. Читаю Кортасара и все понимаю. Я понимаю каждую строчку, и мне кажется, что я знаю, что он имел в виду, и знаю, как он ее породил. Но они никогда не сложатся в роман.
Меня изумляло раньше, как друг на другу накладываются первое и третье лицо - как сложенная бумажка, письмо. Теперь же это стало для меня естественным: я, они.
Но они никогда не сложатся в роман.
***
Неудачно повернула чайник: он стал похож на поднявшую голову змею. Или руку из слишком широкой лодки. В любом случае, угрожающе. В любом случае, неприятно. Отвернуться хотя бы или закрыть на сервант глаза.
***
26 января 2012.
Какое странное бытописание, география. Все эти места скачут, как рассыпанные бусы, никогда не бывшие целыми. Я вспоминаю. Парк Шевченко - как будто у парка (может быть?) есть фамилия, - рассыпанные и пожухлые, сметаемые ладонями, метелками ветра, башмаками лепестки акаций из желтой бумаги, повсюду проглядывающий из переплетенных кустов ракушечник, и нельзя удержаться и не погладить пальцем ракушечную пору, выемку - то ли пузырька воздуха на глубине, то ли чьей-то спинки в тесно прижавшихся бороздках. На повороте это место кончается, отсекаемое громоздким, разболтанным, катающимся по кругу трамваем. А так оно населено все некоей странной жизнью - в воздухе, перемешивающим лепестки и желтую пыльцу, соль и шелуху сосен, в самих сосновых иголках в высохшей, как соль у кромки пересохшего рта, белой смоле на густо-зеленом, жестком, сухом, на рыжем и шелестящем, как насекомое. Над асфальтом, по которому красные башмачки, сандалеты и белые носочки гонятся вместе с пенами и пенами акациевых волн. Над поднимаемой пылью, в самой пыли - и за парапетом, там, где глубокий слом, за которым пахнет и тает море. Ребенком бежишь и тянешься, перегибаешься через этот парапет, виснешь, оторвав от земли ноги. А море синеет, белое на самом своем дальнем краю, и пахнет.
Воплощениеми этой всеобщей жизни там являлись что-то продававшие старички на песчаниковых, ракушечниковых низких бордюрах (до высоты колена, выше немного), люди, продающие вареную кукурузу (и ее оболочки каждого зерна сладко шелушились, и соль жгла рот, когда папа, вняв моим просьбам, вручал ее мне), красные жучки-солдатики, через которых я переступала, идя по бордюру и про которых мне папа рассказывал, как они были и в его детстве, и портовые краны, видные отсюда, как они крутились прямо у нас на виду (а ночью, невидимые, уходили, и я уже не узнавала места). Пустой театр, облупившаяся белая краска, качели для космонавтов в парке, треснувшие и твердые скорлупки каштанов, как крохотные полу-шляпки, полу-башмаки.
Странно, что на самом деле я так мало помню, что оно вмещается в слова. Реальность музея, ящика, в который можно войти и выйти по другую сторону (как в детстве мне снился один сон, что у нас на кухне за колонкой дверь, за которой осиновый осенний лес, и под деревьями живут ожившие гипсовые гномы; правда, в какой-то момент гномы притворялись игрушкой-кулончиком, а в самый последний раз я просто не смогла войти за эмалевое, гладкое, белое лицо колонки с синим ртом-пламенем). Гном на шелковой ниточке был подарен тетей Тасей.
Этой Одессы все равно нигде больше нет, ее такую носим только мы с папой.
***
Снилось, что мы улетали с папой в Америку и, собираясь, говорили, можно ли взять с собою спички или только зажигалку, бросали неважные, случайные вещи в спортивную стоящую на полу сумку. Мы были расторяны. Я смотрела на свои фотографии (-соплячка 17-ти лет) и думала, какой я была размазней. Мы едем - плывем, летим, едем на поезде - я вижу под собой океан, лето. Папа со мной. Он со мной - но он меня провожает, а я вернусь - но потом. В поезде белое белье, верхняя полка, грубящий сквозь сон сосед, с которым я почему-то разговариваю.
***
"Горе мне я ослеп бабочкой в замке Клее." (Сергей Морейно)
Уже двойной призвук, отскок эха - или проскок пластинки, дежавю.
Если бы не такой быстрый темп. Если бы медленная, останавливающая в центре, заставляющая вернуться и только усилием сдвигаемая (зато четвертая строка всегда непредсказуема) кольцевая рифма.
Замок Клее, замок Пушкина, замок Чюрлёниса, Шагала, замок Бетховена, замок Вивальди. Одинаково невозможно - и от реальности вещи, которая именуется невозможным, пробирает смех (наждачный озноб, присутствие через тебя пришедшего абсурда). Такая вещь - есть. Можно трогать пальцами кладку и пробираться между пауков Клее и паутины. Это не именование метода, способа построения, не имя конструкции и не субъективного впечатления.
У Клее - действительно квадраты-кирпичи, мигающий свет, но потом вместо Парижа и Кортасара начинается Ближний Восток: "римская соль" - Мёртвое море, Bitumen Judaicum, "и ревность в мангал на крыше не станет швырять поленья" и так далее, суше и туже.
***
Сон приснился. Я бежала по школе, опаздывая на урок русского языка. Вдруг хлынул дождь - с ударом грома. С первого этажа я выбежала во двор - не было лестниц, он был ровно мощен красной плиткой, и во дворе этом стоял такой туман, что я едва видела противоположную стену, такой густой и белый, как пар над чайником. Я хотела там остаться, поиграть в этом тумане, бродя и вытягивая руки в нем, но побежала насквозь, считая, сколько минут уже прошло от звонка. Я бежала по лестнице, и время тянулось, и я бежала так м6дленно, что никак не могла попасть на второй этаж. (Я и раньше себе снилась ребенком в школе, совсем маленьким, смотрящим себе под ноги, на серые плиты. А здесь я была уже подростком - судя по длине ног, ведь я видела, когда бежала.) Но это оказалось и не нужно. Урок шел на первом этаже, в холодном кабинете рисования, где резко и стыло пахло красками, размазанными по серым партам (я любила), из-за дребезжащей стеклянной двери я слышала голос учительницы музыки. Я удивилась ей. Но не решилась войти - даже когда из-за двери тихонько вышли, покидая занятие, студенты из ЮАР. Я так и стояла в коридоре, удивляясь и удивляясь и желая пойти в туман.
***
Вдоль линии.
Шпалы выступают обтянутыми снежной кожей ребрами, с выбитой по ним ногами и ногами рыжей землей, рельсы стынут, сереют чешуей, не подвигаюся и не отвечают поездам, лежат неподвижными толстыми балками. Звук коньков - как звук керамики в магазине посуды: звуком скола, плотного края, гулким звуком грота и раковины. Пальцем по зазубренному краю - это я смотрю, как в щелях между досками мелькают конькобежцы.
Акварель - потому что уже не зима, несмотря на холод, я чувствую, это уже и небо, и ветер, и запах, и снег - весны. Веточки раздались в междоузлиях и в копейных навершиях, покрылись ворсом, сквозь них небо синее-голубое, ясно-розовый закат без сумерек.
Черные галки машутся друг на друга в воздухе возле позеленевшего от сырых тополей чьего-то балкона, над коричневыми фанерками. Шумят и стрясают с ветвей скорлупки и осенние еще чешуйки, шумят, что те строители за соседним забором. Я смотрю на них, открыв рот, грею губы и нёбо дыханием. Топаю по легким, скрипло и хрипло прогибающимся доскам.
Когда я вернулась обратно, небо было зеленым, тоненький серп желтел, тяжелел - и перекосился, повис прорезавшим мешок неутаенным резаком. В желтом переходе под линией мальчик - кавказец играл на гармони русскую песню, сгорбившись над нею. Я представила, как мерзнут его руки, и сняла варежки. Он раскачивался и не выплевывал сигарету. Откровением - если бы я всмотрелась, - вспыхнуло бы белое его лицо, но я только положила мелкие деньги и издали аплодировала ему. Он, оказалось, хорошо говорил по-русски.
Молодой человек с бородкой покупал горячую булку, говоря с другом что-то про репетицию.
Светятся за стеклом плоды , фрукты, все-таки еще сильно ощущение Нового года, но без восклицаний и приветствий.
Я почти никогда не могу удержаться и не купить хотя бы одну разлинованную тетрадь, мне нужны ее шершавые листы в клетку или в линейку, желтая обложка с лилиями и иероглифами. Что ж, буду в эту писать санскритские значки.
Вдоль шоссе стоят желтые двухэтажные домики, по ним царапинами нарисованы тени кустов второго плана, а те, что прямо под окнами их - обломанными тенями кактусов из фильмов про Мексику. В обратную сторону по стенам едут тени. Моя тень, нарисованная крупно и серо, бредет в их потоке, машинной хронике.
Месяц качается в зелени, как лукавый вор. Пруд в лесу.
Гнездо веток вокруг фонаря.
***
В итоге я больна, простужена, у меня холод в носу и в груди, я чувствую все это и подбородком держусь за край подушки, почти не сваливаясь за грань сна. Верчу закладку и не могу прочесть, что на ней написано. Читаю Кортасара и все понимаю. Я понимаю каждую строчку, и мне кажется, что я знаю, что он имел в виду, и знаю, как он ее породил. Но они никогда не сложатся в роман.
Меня изумляло раньше, как друг на другу накладываются первое и третье лицо - как сложенная бумажка, письмо. Теперь же это стало для меня естественным: я, они.
Но они никогда не сложатся в роман.
***
Неудачно повернула чайник: он стал похож на поднявшую голову змею. Или руку из слишком широкой лодки. В любом случае, угрожающе. В любом случае, неприятно. Отвернуться хотя бы или закрыть на сервант глаза.
***
26 января 2012.
Какое странное бытописание, география. Все эти места скачут, как рассыпанные бусы, никогда не бывшие целыми. Я вспоминаю. Парк Шевченко - как будто у парка (может быть?) есть фамилия, - рассыпанные и пожухлые, сметаемые ладонями, метелками ветра, башмаками лепестки акаций из желтой бумаги, повсюду проглядывающий из переплетенных кустов ракушечник, и нельзя удержаться и не погладить пальцем ракушечную пору, выемку - то ли пузырька воздуха на глубине, то ли чьей-то спинки в тесно прижавшихся бороздках. На повороте это место кончается, отсекаемое громоздким, разболтанным, катающимся по кругу трамваем. А так оно населено все некоей странной жизнью - в воздухе, перемешивающим лепестки и желтую пыльцу, соль и шелуху сосен, в самих сосновых иголках в высохшей, как соль у кромки пересохшего рта, белой смоле на густо-зеленом, жестком, сухом, на рыжем и шелестящем, как насекомое. Над асфальтом, по которому красные башмачки, сандалеты и белые носочки гонятся вместе с пенами и пенами акациевых волн. Над поднимаемой пылью, в самой пыли - и за парапетом, там, где глубокий слом, за которым пахнет и тает море. Ребенком бежишь и тянешься, перегибаешься через этот парапет, виснешь, оторвав от земли ноги. А море синеет, белое на самом своем дальнем краю, и пахнет.
Воплощениеми этой всеобщей жизни там являлись что-то продававшие старички на песчаниковых, ракушечниковых низких бордюрах (до высоты колена, выше немного), люди, продающие вареную кукурузу (и ее оболочки каждого зерна сладко шелушились, и соль жгла рот, когда папа, вняв моим просьбам, вручал ее мне), красные жучки-солдатики, через которых я переступала, идя по бордюру и про которых мне папа рассказывал, как они были и в его детстве, и портовые краны, видные отсюда, как они крутились прямо у нас на виду (а ночью, невидимые, уходили, и я уже не узнавала места). Пустой театр, облупившаяся белая краска, качели для космонавтов в парке, треснувшие и твердые скорлупки каштанов, как крохотные полу-шляпки, полу-башмаки.
Странно, что на самом деле я так мало помню, что оно вмещается в слова. Реальность музея, ящика, в который можно войти и выйти по другую сторону (как в детстве мне снился один сон, что у нас на кухне за колонкой дверь, за которой осиновый осенний лес, и под деревьями живут ожившие гипсовые гномы; правда, в какой-то момент гномы притворялись игрушкой-кулончиком, а в самый последний раз я просто не смогла войти за эмалевое, гладкое, белое лицо колонки с синим ртом-пламенем). Гном на шелковой ниточке был подарен тетей Тасей.
Этой Одессы все равно нигде больше нет, ее такую носим только мы с папой.
***
Снилось, что мы улетали с папой в Америку и, собираясь, говорили, можно ли взять с собою спички или только зажигалку, бросали неважные, случайные вещи в спортивную стоящую на полу сумку. Мы были расторяны. Я смотрела на свои фотографии (-соплячка 17-ти лет) и думала, какой я была размазней. Мы едем - плывем, летим, едем на поезде - я вижу под собой океан, лето. Папа со мной. Он со мной - но он меня провожает, а я вернусь - но потом. В поезде белое белье, верхняя полка, грубящий сквозь сон сосед, с которым я почему-то разговариваю.
***
"Горе мне я ослеп бабочкой в замке Клее." (Сергей Морейно)
Уже двойной призвук, отскок эха - или проскок пластинки, дежавю.
Если бы не такой быстрый темп. Если бы медленная, останавливающая в центре, заставляющая вернуться и только усилием сдвигаемая (зато четвертая строка всегда непредсказуема) кольцевая рифма.
Замок Клее, замок Пушкина, замок Чюрлёниса, Шагала, замок Бетховена, замок Вивальди. Одинаково невозможно - и от реальности вещи, которая именуется невозможным, пробирает смех (наждачный озноб, присутствие через тебя пришедшего абсурда). Такая вещь - есть. Можно трогать пальцами кладку и пробираться между пауков Клее и паутины. Это не именование метода, способа построения, не имя конструкции и не субъективного впечатления.
У Клее - действительно квадраты-кирпичи, мигающий свет, но потом вместо Парижа и Кортасара начинается Ближний Восток: "римская соль" - Мёртвое море, Bitumen Judaicum, "и ревность в мангал на крыше не станет швырять поленья" и так далее, суше и туже.
***