![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
22 июля 2012.
Июль - время почти без дней рождений.
С дождями или без дождей - но чем-то густо-чужим заполненное время, нечитаемым мной. Воздухом слишком желтым и плотным. Вообще всем тем, чем я не могу дышать. Не читаю книг - как перестаю любить. Устаю от музыки. Превращаюсь в статичные глаза. Смотрела бы - на жесть крыш, на тополиный блеск, - не двигаясь от окно. Шутки времени, как у Маркеса.
Не спишь, укрывшись с головой одеялом. Над головой в тикающей комнате с ревом пролетают комары.
***
24 июля 2012.
В сумерках над серым асфальтом на ходу не видишь и не чувствуешь ничего, кроме как самого собственного движения: вот, вперед и влево, немного качаясь, немного хромая на правую. Вот, навстречу идет такой же серый и шатко бесшумно ступающий, с темным комком куртки в руке. Ничего не слышно, свет от фонарей только брызгами разбивается о кленовые и тополиные листья, оранжевый, мокрый. А вот у кого-то под ногами сигарета рассыпалась бесшумными угольками. Бесшумно по траве обегает меня собака, черная, как самая густая тень, высунув язык, смотрит, блестят белки глаз. Я ничего не слышу, только шепчу, страшновато идти ночью, да и хочется идти быстрей, как там дома, время, хоть беги, бежать хочется. И вот я договариваю своё, почти вслух (шёпотом получается), и так из-за звука понимаю, как он сухо шелестит, как я хотела, оказывается, пить.
В метро поздно вечером в понедельник люди в другом вагоне, кажется, отделены и временем: там прошлое. Плохо видно, и они медленно движутся: но один к другому, как в танце. Мутно, пусто, глухо. Но видны белое платье, красная сумка.
В вагон вошла веселая девушка в полосатых штанах и широком на плечах пиджаке, улыбнулась всем, показала пальцами что-то - вроде как рамку или объектив фотоаппарата, улыбнулась, кажется, мне, села читать. А напротив нее - прямая светлая неподвижная и холодная -ее негатив и двойник. У меня на коленях просто лежит, кроме сумки, маленькая роза, затрепанная уже, но всё лежит - поэтому меня можно как-то заметить. А розу мне тоже подарила в метро девушка. Подошла и, улыбаясь и лучась вся этим розовым нежным светом, спросила, можно ли мне подарить цветок. У нее была очень красивая улыбка, как у щенков, как у детей крупных кошачьих. Выдернула из букета эту закатно-рыжую, свернутую в бутон розу, и стебель у нее был теплый - от душного ветра метро, от девушкиной руки - и я дышала ее сладким конфетным, болгарским запахом еще часы и часы, поднимала руку, глядела на часы, извлекала из сумки что-то труднодоставаемое - и дышала.
Шли через парк, где люди гуляли и летали, как стрекозы: на роликах, велосипедах. Стояли напротив солнца над рекой, делающего здания черными и жгучими, а внизу ухала и булькала вода. Вот такие люди, наверное, предполагались во всяких Городах Солнца, без слов, спокойно и естественно радующиеся себе и вечеру, заходящему солнцу и разноцветным лилиям. Их много, больших и ярких, и несет над желтой клумбой как будто сосновую пыльцу, и пахнет здесь сладкими цветами и еще моей розой. Асфальт сер, теплый и зернистый, над ним полосы рыжеватого света, шелушащегося в желтых спелых кончиках травы, река черная до слепоты. В небе прочерченные скрещенные полосы, размываемые постепенно-постепенно, растягиваемые ветром в полотно от фонарей до фонарей, коронками подпирающими его.
В желто-зеленом небе успевают стать узкими и прозрачными, как ламинарии, эти скользящие языки. В электричке народ молчит, а я засыпаю, глядя на них и раскачиваясь, уперевшись щекой в ладонь. Облака низкие, иссушенные какие-то и распластанные: невысокие постройки над черным аэродромным полем, над плявающими в черноте огнями, над светлой зеленеющей прослойкой. А в другом окне, в других глазах эти черные облака как близкие камбождийские ступы.
***
Июль - время почти без дней рождений.
С дождями или без дождей - но чем-то густо-чужим заполненное время, нечитаемым мной. Воздухом слишком желтым и плотным. Вообще всем тем, чем я не могу дышать. Не читаю книг - как перестаю любить. Устаю от музыки. Превращаюсь в статичные глаза. Смотрела бы - на жесть крыш, на тополиный блеск, - не двигаясь от окно. Шутки времени, как у Маркеса.
Не спишь, укрывшись с головой одеялом. Над головой в тикающей комнате с ревом пролетают комары.
***
24 июля 2012.
В сумерках над серым асфальтом на ходу не видишь и не чувствуешь ничего, кроме как самого собственного движения: вот, вперед и влево, немного качаясь, немного хромая на правую. Вот, навстречу идет такой же серый и шатко бесшумно ступающий, с темным комком куртки в руке. Ничего не слышно, свет от фонарей только брызгами разбивается о кленовые и тополиные листья, оранжевый, мокрый. А вот у кого-то под ногами сигарета рассыпалась бесшумными угольками. Бесшумно по траве обегает меня собака, черная, как самая густая тень, высунув язык, смотрит, блестят белки глаз. Я ничего не слышу, только шепчу, страшновато идти ночью, да и хочется идти быстрей, как там дома, время, хоть беги, бежать хочется. И вот я договариваю своё, почти вслух (шёпотом получается), и так из-за звука понимаю, как он сухо шелестит, как я хотела, оказывается, пить.
В метро поздно вечером в понедельник люди в другом вагоне, кажется, отделены и временем: там прошлое. Плохо видно, и они медленно движутся: но один к другому, как в танце. Мутно, пусто, глухо. Но видны белое платье, красная сумка.
В вагон вошла веселая девушка в полосатых штанах и широком на плечах пиджаке, улыбнулась всем, показала пальцами что-то - вроде как рамку или объектив фотоаппарата, улыбнулась, кажется, мне, села читать. А напротив нее - прямая светлая неподвижная и холодная -ее негатив и двойник. У меня на коленях просто лежит, кроме сумки, маленькая роза, затрепанная уже, но всё лежит - поэтому меня можно как-то заметить. А розу мне тоже подарила в метро девушка. Подошла и, улыбаясь и лучась вся этим розовым нежным светом, спросила, можно ли мне подарить цветок. У нее была очень красивая улыбка, как у щенков, как у детей крупных кошачьих. Выдернула из букета эту закатно-рыжую, свернутую в бутон розу, и стебель у нее был теплый - от душного ветра метро, от девушкиной руки - и я дышала ее сладким конфетным, болгарским запахом еще часы и часы, поднимала руку, глядела на часы, извлекала из сумки что-то труднодоставаемое - и дышала.
Шли через парк, где люди гуляли и летали, как стрекозы: на роликах, велосипедах. Стояли напротив солнца над рекой, делающего здания черными и жгучими, а внизу ухала и булькала вода. Вот такие люди, наверное, предполагались во всяких Городах Солнца, без слов, спокойно и естественно радующиеся себе и вечеру, заходящему солнцу и разноцветным лилиям. Их много, больших и ярких, и несет над желтой клумбой как будто сосновую пыльцу, и пахнет здесь сладкими цветами и еще моей розой. Асфальт сер, теплый и зернистый, над ним полосы рыжеватого света, шелушащегося в желтых спелых кончиках травы, река черная до слепоты. В небе прочерченные скрещенные полосы, размываемые постепенно-постепенно, растягиваемые ветром в полотно от фонарей до фонарей, коронками подпирающими его.
В желто-зеленом небе успевают стать узкими и прозрачными, как ламинарии, эти скользящие языки. В электричке народ молчит, а я засыпаю, глядя на них и раскачиваясь, уперевшись щекой в ладонь. Облака низкие, иссушенные какие-то и распластанные: невысокие постройки над черным аэродромным полем, над плявающими в черноте огнями, над светлой зеленеющей прослойкой. А в другом окне, в других глазах эти черные облака как близкие камбождийские ступы.
***
