23 апреля 2012.

***
С одной стороны небо роскошно синее, тёмное и одновременно уже блёклое, уже жаркое, оттуда даже летят бабочки, коричневые, устало-разморенные. С другой стороны - сияющие горы, глыбы, ослепительный хрусткий снег громоздится, осыпается, искрится - как границы какого-то материка, небесного острова, летучего плота. С тополей падают серые, красноватые легкие рожки, щелкают по земле - тихонечко, но, даже не остановившись под, можно услышать. Желты вербы. Тополя издали красноваты, березы скоро уже будут скрыты зелеными смятенными плащами, по ранней весне пугающимися ветра, а после - только отвечающие ему шелестом и колебанием царственным и темным, ночью и днем великолепно блестящим. Ожило болото, трава вновь стала пестра: рыжие веточки короткого расчесанного кустарника, едва желтый травяной валежник, зеленая стелящаяся поросль-мурава, рассыпанная мелочь мать-и-мачехи. Уже совсем зелены плоско срезанные равнинные пласты коричневой земли, непривычно глубока и влажна прорезанная долина, зигзагообразные дорожки по склонам кажутся разогнанными, раскатившимися, разошедшимися - фокусом усталого глаза. Березы желты, раскидисты, тополя покрыты рожками, двойными, красными, оттгого похожи на смеющихся морских полурастений-полуживотных.

В вагоне трое азиатски-раскосых парней, с лицами как смуглые блестящие луны, - пели про князя Владимира (мной не любимого, но зато там ангел в песне очень как-то перекликался со своим старшим собратом из стихотворения Льва Лосева - "за рекой, где архангел с трубой погибал", как у нас тут не увязнуть). Корейский мальчик (испуганные огромные двуцветные глаза) поднимал голову и слушал. Изумительно красивы все четверо, я на них смотрела, даже от окна отвлеклась.

***
Всё-таки изумительно выглядят сейчас тополя при взгляде снизу, на фоне ребристых грядок облаков, этих изнеженных полосок прибоя в пенных плетеных дырах, распыленных, растерянных этих рыбок, длинненьких и скромных, почти без плавников и хвоста: а тополя - то ли рожковое дерево, то ли финиковое.

Всё, что я делаю, - это попытки склеить прошедшее и настоящее. Если нельзя пронести одно в другое, если нельзя сделать это не двумя частями двух разных жизней, продлить вторым первое, то можно же, вероятно, хоть что-то сделать для этого прошедшего.

Когда я, как первобытная змея, тянулась вверх по зеленому жесткому креслу (зеленая ткань висела на деревянном его теле) к книжной полке, бабушка мне рассказывала про них, детей, скачущих вокруг прибирающейся прабабушки, и про козлика. Прабабушка стояла на стуле, а дети бегали вокруг: кругами, кругами вокруг стула, так, что даже у нее кружилась голова. "Не балуйте, Б-г накажет! " - сказала в сердцах. На бегу закружившись, девочка стукнулась лбом о торшер: "Сердитый у тебя Б-г !". Нет, она не расстроилась.
А с козленком детей как-то оставили одних, и они целый день играли, козленок прыгал. А потом пришли взрослые, козленок лег на пол и к вечеру умер. Эту историю рассказывала мне и мама. Видимо, ее она так же потрясла, как меня. Я в детстве боялась играть с кошками, боялась, что они голодны или устали; в общем - мне было страшно их малости, их иной телесности. Но любила же их безумно, тянулась, искала, хотела смотреть в их глаза, в их лица. И сейчас мне неловко того, что я намного больше моей кошки, мне неловко ее, взрослую, брать на руки и таскать, посягать на ее личную неприкосновенность. На самом деле я боюсь, что, когда я беру ее на руки, этим хрупким ножкам и плечам, этим хрупким сочленениям, этому голосу, груди и дыханию больно из-за моей медвежьей неуклюжести, медвежьей ласки, тяжелой лапы.

Я тогда понимала, что они, с такими прекрасными лицами и удивительными глазами - это очень иные создания. Но я не понимала и не знала, как обращаться к ним и с ними, и оттого опыт иной раз был нечист, плох, был даже жесток. Изумленные глаза кошки, мои ужас и изумление: она обижена мной! она уходит от меня в свой подвал и уйдет! И мама утешала меня, когда я рассказывала ей про кошку ночью, говорила: "Ну ничего..." Это ничего не исправляло, но я засыпала хотя бы, и мы спали на нашем колченогом диванчике до утра.
Потом я научилась. Перестала хватать кошек, мнить себя какой-то естественной властью. Со всем, что есть, можно только добровольно, даже разговаривать - только по взаимной доброй воле. Нельзя незнакомой кошке говорить в лицо слащавые комплименты, это пошло и глупо, это ей неприятно, и она поморщится, отвернется, пойдет свой дорожкой под кустами, в кошачий подвал.

А сегодня у мамы День рождения, 23-го! Наш апрель.
Мама с кошкой, а меня весь день дома нет.
А вот когда у кошки ДР, я совершенно не знаю.

***

23 апреля 2012.

***
С одной стороны небо роскошно синее, тёмное и одновременно уже блёклое, уже жаркое, оттуда даже летят бабочки, коричневые, устало-разморенные. С другой стороны - сияющие горы, глыбы, ослепительный хрусткий снег громоздится, осыпается, искрится - как границы какого-то материка, небесного острова, летучего плота. С тополей падают серые, красноватые легкие рожки, щелкают по земле - тихонечко, но, даже не остановившись под, можно услышать. Желты вербы. Тополя издали красноваты, березы скоро уже будут скрыты зелеными смятенными плащами, по ранней весне пугающимися ветра, а после - только отвечающие ему шелестом и колебанием царственным и темным, ночью и днем великолепно блестящим. Ожило болото, трава вновь стала пестра: рыжие веточки короткого расчесанного кустарника, едва желтый травяной валежник, зеленая стелящаяся поросль-мурава, рассыпанная мелочь мать-и-мачехи. Уже совсем зелены плоско срезанные равнинные пласты коричневой земли, непривычно глубока и влажна прорезанная долина, зигзагообразные дорожки по склонам кажутся разогнанными, раскатившимися, разошедшимися - фокусом усталого глаза. Березы желты, раскидисты, тополя покрыты рожками, двойными, красными, оттгого похожи на смеющихся морских полурастений-полуживотных.

В вагоне трое азиатски-раскосых парней, с лицами как смуглые блестящие луны, - пели про князя Владимира (мной не любимого, но зато там ангел в песне очень как-то перекликался со своим старшим собратом из стихотворения Льва Лосева - "за рекой, где архангел с трубой погибал", как у нас тут не увязнуть). Корейский мальчик (испуганные огромные двуцветные глаза) поднимал голову и слушал. Изумительно красивы все четверо, я на них смотрела, даже от окна отвлеклась.

***
Всё-таки изумительно выглядят сейчас тополя при взгляде снизу, на фоне ребристых грядок облаков, этих изнеженных полосок прибоя в пенных плетеных дырах, распыленных, растерянных этих рыбок, длинненьких и скромных, почти без плавников и хвоста: а тополя - то ли рожковое дерево, то ли финиковое.

Всё, что я делаю, - это попытки склеить прошедшее и настоящее. Если нельзя пронести одно в другое, если нельзя сделать это не двумя частями двух разных жизней, продлить вторым первое, то можно же, вероятно, хоть что-то сделать для этого прошедшего.

Когда я, как первобытная змея, тянулась вверх по зеленому жесткому креслу (зеленая ткань висела на деревянном его теле) к книжной полке, бабушка мне рассказывала про них, детей, скачущих вокруг прибирающейся прабабушки, и про козлика. Прабабушка стояла на стуле, а дети бегали вокруг: кругами, кругами вокруг стула, так, что даже у нее кружилась голова. "Не балуйте, Б-г накажет! " - сказала в сердцах. На бегу закружившись, девочка стукнулась лбом о торшер: "Сердитый у тебя Б-г !". Нет, она не расстроилась.
А с козленком детей как-то оставили одних, и они целый день играли, козленок прыгал. А потом пришли взрослые, козленок лег на пол и к вечеру умер. Эту историю рассказывала мне и мама. Видимо, ее она так же потрясла, как меня. Я в детстве боялась играть с кошками, боялась, что они голодны или устали; в общем - мне было страшно их малости, их иной телесности. Но любила же их безумно, тянулась, искала, хотела смотреть в их глаза, в их лица. И сейчас мне неловко того, что я намного больше моей кошки, мне неловко ее, взрослую, брать на руки и таскать, посягать на ее личную неприкосновенность. На самом деле я боюсь, что, когда я беру ее на руки, этим хрупким ножкам и плечам, этим хрупким сочленениям, этому голосу, груди и дыханию больно из-за моей медвежьей неуклюжести, медвежьей ласки, тяжелой лапы.

Я тогда понимала, что они, с такими прекрасными лицами и удивительными глазами - это очень иные создания. Но я не понимала и не знала, как обращаться к ним и с ними, и оттого опыт иной раз был нечист, плох, был даже жесток. Изумленные глаза кошки, мои ужас и изумление: она обижена мной! она уходит от меня в свой подвал и уйдет! И мама утешала меня, когда я рассказывала ей про кошку ночью, говорила: "Ну ничего..." Это ничего не исправляло, но я засыпала хотя бы, и мы спали на нашем колченогом диванчике до утра.
Потом я научилась. Перестала хватать кошек, мнить себя какой-то естественной властью. Со всем, что есть, можно только добровольно, даже разговаривать - только по взаимной доброй воле. Нельзя незнакомой кошке говорить в лицо слащавые комплименты, это пошло и глупо, это ей неприятно, и она поморщится, отвернется, пойдет свой дорожкой под кустами, в кошачий подвал.

А сегодня у мамы День рождения, 23-го! Наш апрель.
Мама с кошкой, а меня весь день дома нет.
А вот когда у кошки ДР, я совершенно не знаю.

***

23 апреля 2012.

***
С одной стороны небо роскошно синее, тёмное и одновременно уже блёклое, уже жаркое, оттуда даже летят бабочки, коричневые, устало-разморенные. С другой стороны - сияющие горы, глыбы, ослепительный хрусткий снег громоздится, осыпается, искрится - как границы какого-то материка, небесного острова, летучего плота. С тополей падают серые, красноватые легкие рожки, щелкают по земле - тихонечко, но, даже не остановившись под, можно услышать. Желты вербы. Тополя издали красноваты, березы скоро уже будут скрыты зелеными смятенными плащами, по ранней весне пугающимися ветра, а после - только отвечающие ему шелестом и колебанием царственным и темным, ночью и днем великолепно блестящим. Ожило болото, трава вновь стала пестра: рыжие веточки короткого расчесанного кустарника, едва желтый травяной валежник, зеленая стелящаяся поросль-мурава, рассыпанная мелочь мать-и-мачехи. Уже совсем зелены плоско срезанные равнинные пласты коричневой земли, непривычно глубока и влажна прорезанная долина, зигзагообразные дорожки по склонам кажутся разогнанными, раскатившимися, разошедшимися - фокусом усталого глаза. Березы желты, раскидисты, тополя покрыты рожками, двойными, красными, оттгого похожи на смеющихся морских полурастений-полуживотных.

В вагоне трое азиатски-раскосых парней, с лицами как смуглые блестящие луны, - пели про князя Владимира (мной не любимого, но зато там ангел в песне очень как-то перекликался со своим старшим собратом из стихотворения Льва Лосева - "за рекой, где архангел с трубой погибал", как у нас тут не увязнуть). Корейский мальчик (испуганные огромные двуцветные глаза) поднимал голову и слушал. Изумительно красивы все четверо, я на них смотрела, даже от окна отвлеклась.

***
Всё-таки изумительно выглядят сейчас тополя при взгляде снизу, на фоне ребристых грядок облаков, этих изнеженных полосок прибоя в пенных плетеных дырах, распыленных, растерянных этих рыбок, длинненьких и скромных, почти без плавников и хвоста: а тополя - то ли рожковое дерево, то ли финиковое.

Всё, что я делаю, - это попытки склеить прошедшее и настоящее. Если нельзя пронести одно в другое, если нельзя сделать это не двумя частями двух разных жизней, продлить вторым первое, то можно же, вероятно, хоть что-то сделать для этого прошедшего.

Когда я, как первобытная змея, тянулась вверх по зеленому жесткому креслу (зеленая ткань висела на деревянном его теле) к книжной полке, бабушка мне рассказывала про них, детей, скачущих вокруг прибирающейся прабабушки, и про козлика. Прабабушка стояла на стуле, а дети бегали вокруг: кругами, кругами вокруг стула, так, что даже у нее кружилась голова. "Не балуйте, Б-г накажет! " - сказала в сердцах. На бегу закружившись, девочка стукнулась лбом о торшер: "Сердитый у тебя Б-г !". Нет, она не расстроилась.
А с козленком детей как-то оставили одних, и они целый день играли, козленок прыгал. А потом пришли взрослые, козленок лег на пол и к вечеру умер. Эту историю рассказывала мне и мама. Видимо, ее она так же потрясла, как меня. Я в детстве боялась играть с кошками, боялась, что они голодны или устали; в общем - мне было страшно их малости, их иной телесности. Но любила же их безумно, тянулась, искала, хотела смотреть в их глаза, в их лица. И сейчас мне неловко того, что я намного больше моей кошки, мне неловко ее, взрослую, брать на руки и таскать, посягать на ее личную неприкосновенность. На самом деле я боюсь, что, когда я беру ее на руки, этим хрупким ножкам и плечам, этим хрупким сочленениям, этому голосу, груди и дыханию больно из-за моей медвежьей неуклюжести, медвежьей ласки, тяжелой лапы.

Я тогда понимала, что они, с такими прекрасными лицами и удивительными глазами - это очень иные создания. Но я не понимала и не знала, как обращаться к ним и с ними, и оттого опыт иной раз был нечист, плох, был даже жесток. Изумленные глаза кошки, мои ужас и изумление: она обижена мной! она уходит от меня в свой подвал и уйдет! И мама утешала меня, когда я рассказывала ей про кошку ночью, говорила: "Ну ничего..." Это ничего не исправляло, но я засыпала хотя бы, и мы спали на нашем колченогом диванчике до утра.
Потом я научилась. Перестала хватать кошек, мнить себя какой-то естественной властью. Со всем, что есть, можно только добровольно, даже разговаривать - только по взаимной доброй воле. Нельзя незнакомой кошке говорить в лицо слащавые комплименты, это пошло и глупо, это ей неприятно, и она поморщится, отвернется, пойдет свой дорожкой под кустами, в кошачий подвал.

А сегодня у мамы День рождения, 23-го! Наш апрель.
Мама с кошкой, а меня весь день дома нет.
А вот когда у кошки ДР, я совершенно не знаю.

***

Блокнот.

23-24 апреля 2012.

***
Ночью не умолкала, вскрикивала птица, не спала.

Как стремительны изменения! Уже посторонни, почти потусторонни березы в желто-зеленой пыльце, на веточках ясеня выросли множества королевских коронок, красно-фиолетовых.
Как разрослись деревья, покрылись отростками, как они широки, еще голые, остры, как иглы ежей, подвижны в небе.
Глядя на эту землю и далекое белое облако, белейшее, как многослойная марля, думаю, что как это хорошо, как это умиротворяет и радует теперь: "...Творца неба и земли, видимого всего и невидимого..."

***
Сарра говорит: "Смех сделал мне Г-сподь, и кто услышит обо мне - рассмеется". И тут еще ее разговор с Ангелом: "Отчего ты рассмеялась? Разве есть трудное для Б-га?" - "Я не смеялась," - "Нет, ты смеялась!"
Вот она какая, весёлая и грустная, испуганная и умиротворенная. Я хотела бы, чтобы, буду ли я говорить о ней, она была бы такой. Так же смеяться и также стоять у входа в шатёр, у Авраама за спиной ("господин мой"), и готовить ему, и шутить с ним. Пока - она лишь неразрывна с ним, как кольцо. Два кольца цепи.

***
Смотрю в окно, там облака плывут, вытягиваясь и темнее, но ничуть не тяжелея, длинные, бесперые. Как буквы, как воды, как слова. "Ветер - ничего не слышно - ничего не доносит". Довольно птиц без голоса и розоватости ветра. Птицы пронизывают ткань облаков, теряются и пропадают, как песчинки, а горы облаков осыпаются, а птицы ныряют. Небо светлеет. Похоже ли это на пустынное место, вообще на палестинский пейзаж? Смотрю на это небо - да. Холмы и гряды, плоские, либо вещь без тени - днем, либо тень без вещи - ночью, пропыленная, седая трава, солоноватый воздух, солоноватые кончики волос, попадающие с ветром в рот, солоноваты пальцы. Низкая трава сизая, синяя, колючая, прибиваемая сандалиями, успевающая схватиться и коснуться стопы. Те же птицы - так высоко, что их не слышно. Блекло-синий колышащийся воздух, застывающий в прозрачную неподвижность только к ночи, холодную. Тихо так - что всё слово внутри, что оно так горячо и громко, что ощутимо, как сердце и легкие, осязаемо, материально. "Как я мог знать, что наутро он станет пуст, как птица?" (кто же из ивритских поэтов? Натан Зах?)- упавшая оболочка, обмороженная, тяжелая точка: как можно выразить отсутствие. Выразить птицей отсутствие птицы.
Удивительно: на шершавом песке теплым вздыхающим боком лежит лев, плашмя, песчинки попадают в длинный коричневый волос каждый раз, когда он вздохнет, когда он сильно мотнет головой.
Удивительно - там еще камень. Рассвет, холодный песок, розовая и голубая пустыня. Камень, на котором никто не может сидеть.
Отсутствие камня. Сворачивание в "нет" всего этого пейзажа.
Складки одежды. Не расправляющие ничего руки. Ничего.

***
Прибегаю в дом, папа меня опередил, в прихожей толкотня, вверх торчит мамин букет роз, к нему тянется кошачья лапа, я бегу в кухню греть суп, греть рыбу, кошка на ходу подставляется так, чтобы быть поглаженной поудобнее, подставляет мне щеку и ухо, дает подбородок в ладонь.
Папа хлебает суп, звонит телефон - это тетя Бэла из Нью-Йорка, папа бросает ложку, с которой еще капает суп, бежит на кухню, крутится на стуле, говоря с тетей Бэлой, с моей Саррой, спугивает кошку. Я прыгаю на кухне, балансируя с рассыпающимися ножами и вилками, падающими с хлебной доски, с уже вырисовывающей восьмерки гулко погромыхивающей посудой и наступаю на кошкину мисочку с мясом, мясо шлепается мне на ногу. Я смеюсь, уже бегу в комнату. Папа смеется, говоря с Бэлой-Саррой. Кошка все время задевает меня хвостом, установившись на моей дороге.

***
Лает за окнои собака-Шахерезада (видимо, 1001-ая ночь еще далека, да и перерыв был в сказе, ездила собака, видимо, на симпозиум, делала доклад), надтреснутым и недотянутым гекзаметром, выдыхается на предпоследнем необходимом вздохе.

***

Блокнот.

23-24 апреля 2012.

***
Ночью не умолкала, вскрикивала птица, не спала.

Как стремительны изменения! Уже посторонни, почти потусторонни березы в желто-зеленой пыльце, на веточках ясеня выросли множества королевских коронок, красно-фиолетовых.
Как разрослись деревья, покрылись отростками, как они широки, еще голые, остры, как иглы ежей, подвижны в небе.
Глядя на эту землю и далекое белое облако, белейшее, как многослойная марля, думаю, что как это хорошо, как это умиротворяет и радует теперь: "...Творца неба и земли, видимого всего и невидимого..."

***
Сарра говорит: "Смех сделал мне Г-сподь, и кто услышит обо мне - рассмеется". И тут еще ее разговор с Ангелом: "Отчего ты рассмеялась? Разве есть трудное для Б-га?" - "Я не смеялась," - "Нет, ты смеялась!"
Вот она какая, весёлая и грустная, испуганная и умиротворенная. Я хотела бы, чтобы, буду ли я говорить о ней, она была бы такой. Так же смеяться и также стоять у входа в шатёр, у Авраама за спиной ("господин мой"), и готовить ему, и шутить с ним. Пока - она лишь неразрывна с ним, как кольцо. Два кольца цепи.

***
Смотрю в окно, там облака плывут, вытягиваясь и темнее, но ничуть не тяжелея, длинные, бесперые. Как буквы, как воды, как слова. "Ветер - ничего не слышно - ничего не доносит". Довольно птиц без голоса и розоватости ветра. Птицы пронизывают ткань облаков, теряются и пропадают, как песчинки, а горы облаков осыпаются, а птицы ныряют. Небо светлеет. Похоже ли это на пустынное место, вообще на палестинский пейзаж? Смотрю на это небо - да. Холмы и гряды, плоские, либо вещь без тени - днем, либо тень без вещи - ночью, пропыленная, седая трава, солоноватый воздух, солоноватые кончики волос, попадающие с ветром в рот, солоноваты пальцы. Низкая трава сизая, синяя, колючая, прибиваемая сандалиями, успевающая схватиться и коснуться стопы. Те же птицы - так высоко, что их не слышно. Блекло-синий колышащийся воздух, застывающий в прозрачную неподвижность только к ночи, холодную. Тихо так - что всё слово внутри, что оно так горячо и громко, что ощутимо, как сердце и легкие, осязаемо, материально. "Как я мог знать, что наутро он станет пуст, как птица?" (кто же из ивритских поэтов? Натан Зах?)- упавшая оболочка, обмороженная, тяжелая точка: как можно выразить отсутствие. Выразить птицей отсутствие птицы.
Удивительно: на шершавом песке теплым вздыхающим боком лежит лев, плашмя, песчинки попадают в длинный коричневый волос каждый раз, когда он вздохнет, когда он сильно мотнет головой.
Удивительно - там еще камень. Рассвет, холодный песок, розовая и голубая пустыня. Камень, на котором никто не может сидеть.
Отсутствие камня. Сворачивание в "нет" всего этого пейзажа.
Складки одежды. Не расправляющие ничего руки. Ничего.

***
Прибегаю в дом, папа меня опередил, в прихожей толкотня, вверх торчит мамин букет роз, к нему тянется кошачья лапа, я бегу в кухню греть суп, греть рыбу, кошка на ходу подставляется так, чтобы быть поглаженной поудобнее, подставляет мне щеку и ухо, дает подбородок в ладонь.
Папа хлебает суп, звонит телефон - это тетя Бэла из Нью-Йорка, папа бросает ложку, с которой еще капает суп, бежит на кухню, крутится на стуле, говоря с тетей Бэлой, с моей Саррой, спугивает кошку. Я прыгаю на кухне, балансируя с рассыпающимися ножами и вилками, падающими с хлебной доски, с уже вырисовывающей восьмерки гулко погромыхивающей посудой и наступаю на кошкину мисочку с мясом, мясо шлепается мне на ногу. Я смеюсь, уже бегу в комнату. Папа смеется, говоря с Бэлой-Саррой. Кошка все время задевает меня хвостом, установившись на моей дороге.

***
Лает за окнои собака-Шахерезада (видимо, 1001-ая ночь еще далека, да и перерыв был в сказе, ездила собака, видимо, на симпозиум, делала доклад), надтреснутым и недотянутым гекзаметром, выдыхается на предпоследнем необходимом вздохе.

***

Блокнот.

23-24 апреля 2012.

***
Ночью не умолкала, вскрикивала птица, не спала.

Как стремительны изменения! Уже посторонни, почти потусторонни березы в желто-зеленой пыльце, на веточках ясеня выросли множества королевских коронок, красно-фиолетовых.
Как разрослись деревья, покрылись отростками, как они широки, еще голые, остры, как иглы ежей, подвижны в небе.
Глядя на эту землю и далекое белое облако, белейшее, как многослойная марля, думаю, что как это хорошо, как это умиротворяет и радует теперь: "...Творца неба и земли, видимого всего и невидимого..."

***
Сарра говорит: "Смех сделал мне Г-сподь, и кто услышит обо мне - рассмеется". И тут еще ее разговор с Ангелом: "Отчего ты рассмеялась? Разве есть трудное для Б-га?" - "Я не смеялась," - "Нет, ты смеялась!"
Вот она какая, весёлая и грустная, испуганная и умиротворенная. Я хотела бы, чтобы, буду ли я говорить о ней, она была бы такой. Так же смеяться и также стоять у входа в шатёр, у Авраама за спиной ("господин мой"), и готовить ему, и шутить с ним. Пока - она лишь неразрывна с ним, как кольцо. Два кольца цепи.

***
Смотрю в окно, там облака плывут, вытягиваясь и темнее, но ничуть не тяжелея, длинные, бесперые. Как буквы, как воды, как слова. "Ветер - ничего не слышно - ничего не доносит". Довольно птиц без голоса и розоватости ветра. Птицы пронизывают ткань облаков, теряются и пропадают, как песчинки, а горы облаков осыпаются, а птицы ныряют. Небо светлеет. Похоже ли это на пустынное место, вообще на палестинский пейзаж? Смотрю на это небо - да. Холмы и гряды, плоские, либо вещь без тени - днем, либо тень без вещи - ночью, пропыленная, седая трава, солоноватый воздух, солоноватые кончики волос, попадающие с ветром в рот, солоноваты пальцы. Низкая трава сизая, синяя, колючая, прибиваемая сандалиями, успевающая схватиться и коснуться стопы. Те же птицы - так высоко, что их не слышно. Блекло-синий колышащийся воздух, застывающий в прозрачную неподвижность только к ночи, холодную. Тихо так - что всё слово внутри, что оно так горячо и громко, что ощутимо, как сердце и легкие, осязаемо, материально. "Как я мог знать, что наутро он станет пуст, как птица?" (кто же из ивритских поэтов? Натан Зах?)- упавшая оболочка, обмороженная, тяжелая точка: как можно выразить отсутствие. Выразить птицей отсутствие птицы.
Удивительно: на шершавом песке теплым вздыхающим боком лежит лев, плашмя, песчинки попадают в длинный коричневый волос каждый раз, когда он вздохнет, когда он сильно мотнет головой.
Удивительно - там еще камень. Рассвет, холодный песок, розовая и голубая пустыня. Камень, на котором никто не может сидеть.
Отсутствие камня. Сворачивание в "нет" всего этого пейзажа.
Складки одежды. Не расправляющие ничего руки. Ничего.

***
Прибегаю в дом, папа меня опередил, в прихожей толкотня, вверх торчит мамин букет роз, к нему тянется кошачья лапа, я бегу в кухню греть суп, греть рыбу, кошка на ходу подставляется так, чтобы быть поглаженной поудобнее, подставляет мне щеку и ухо, дает подбородок в ладонь.
Папа хлебает суп, звонит телефон - это тетя Бэла из Нью-Йорка, папа бросает ложку, с которой еще капает суп, бежит на кухню, крутится на стуле, говоря с тетей Бэлой, с моей Саррой, спугивает кошку. Я прыгаю на кухне, балансируя с рассыпающимися ножами и вилками, падающими с хлебной доски, с уже вырисовывающей восьмерки гулко погромыхивающей посудой и наступаю на кошкину мисочку с мясом, мясо шлепается мне на ногу. Я смеюсь, уже бегу в комнату. Папа смеется, говоря с Бэлой-Саррой. Кошка все время задевает меня хвостом, установившись на моей дороге.

***
Лает за окнои собака-Шахерезада (видимо, 1001-ая ночь еще далека, да и перерыв был в сказе, ездила собака, видимо, на симпозиум, делала доклад), надтреснутым и недотянутым гекзаметром, выдыхается на предпоследнем необходимом вздохе.

***

С.С.Аверинцев.

Стих об уверении Фомы.

Глубину Твоих ран открой мне,
Кровь за кровь и тело за тело,
Покажи пронзенные руки —
И мы будем пить от чаши;
Сквозные раны ладоней,
Блаженны свидетели правды,
Просветы любви и боли.
Но меня Ты должен приготовить.

Я поверю до пролития крови,
В чуждой земле Индийской,
Но Ты утверди мою слабость:
Которой отцы мои не знали,
Блаженны, кто верует, не видев,
В чуждой земле Индийской,
Но меня Ты должен приготовить.
Далеко от родимого дома.

Дай коснуться отверстого
в чуждой земле Индийской
Сердца, копье войдет в мое тело,
дай осязать Твою тайну,
копье пройдет мое тело,
открой муку Твоего Сердца,
копье растерзает мне сердце.
сердце Твоего Сердца.

Ты назвал нас Твоими друзьями,
Ты был мертв и вот жив вовеки,
и мы будем пить от чаши,
в руке Твоей ключи ада и смерти;
и путь мой на восход солнца,
блаженны, кто верует, не видев,
к чуждой земле Индийской,-
но я ни с кем не поменяюсь.

И все, что смогу я припомнить
Что я видел, то видел,
в немощи последней муки:
и что осязал, то знаю:
сквозные — раны — ладоней
копье проходит до Сердца
и бессмертно — пронзенное —
и отверзает его навеки. Сердце.

***

С.С.Аверинцев.

Стих об уверении Фомы.

Глубину Твоих ран открой мне,
Кровь за кровь и тело за тело,
Покажи пронзенные руки —
И мы будем пить от чаши;
Сквозные раны ладоней,
Блаженны свидетели правды,
Просветы любви и боли.
Но меня Ты должен приготовить.

Я поверю до пролития крови,
В чуждой земле Индийской,
Но Ты утверди мою слабость:
Которой отцы мои не знали,
Блаженны, кто верует, не видев,
В чуждой земле Индийской,
Но меня Ты должен приготовить.
Далеко от родимого дома.

Дай коснуться отверстого
в чуждой земле Индийской
Сердца, копье войдет в мое тело,
дай осязать Твою тайну,
копье пройдет мое тело,
открой муку Твоего Сердца,
копье растерзает мне сердце.
сердце Твоего Сердца.

Ты назвал нас Твоими друзьями,
Ты был мертв и вот жив вовеки,
и мы будем пить от чаши,
в руке Твоей ключи ада и смерти;
и путь мой на восход солнца,
блаженны, кто верует, не видев,
к чуждой земле Индийской,-
но я ни с кем не поменяюсь.

И все, что смогу я припомнить
Что я видел, то видел,
в немощи последней муки:
и что осязал, то знаю:
сквозные — раны — ладоней
копье проходит до Сердца
и бессмертно — пронзенное —
и отверзает его навеки. Сердце.

***

С.С.Аверинцев.

Стих об уверении Фомы.

Глубину Твоих ран открой мне,
Кровь за кровь и тело за тело,
Покажи пронзенные руки —
И мы будем пить от чаши;
Сквозные раны ладоней,
Блаженны свидетели правды,
Просветы любви и боли.
Но меня Ты должен приготовить.

Я поверю до пролития крови,
В чуждой земле Индийской,
Но Ты утверди мою слабость:
Которой отцы мои не знали,
Блаженны, кто верует, не видев,
В чуждой земле Индийской,
Но меня Ты должен приготовить.
Далеко от родимого дома.

Дай коснуться отверстого
в чуждой земле Индийской
Сердца, копье войдет в мое тело,
дай осязать Твою тайну,
копье пройдет мое тело,
открой муку Твоего Сердца,
копье растерзает мне сердце.
сердце Твоего Сердца.

Ты назвал нас Твоими друзьями,
Ты был мертв и вот жив вовеки,
и мы будем пить от чаши,
в руке Твоей ключи ада и смерти;
и путь мой на восход солнца,
блаженны, кто верует, не видев,
к чуждой земле Индийской,-
но я ни с кем не поменяюсь.

И все, что смогу я припомнить
Что я видел, то видел,
в немощи последней муки:
и что осязал, то знаю:
сквозные — раны — ладоней
копье проходит до Сердца
и бессмертно — пронзенное —
и отверзает его навеки. Сердце.

***

Семён Липкин.

***

Жил в Москве, в полуподвале,
Знаменитейший поэт.
Иногда мы с ним гуляли:
Он - поэт, а я - сосед.

Вспоминал, мне в назиданье,
Эвариста Галуа,
И казалось: мирозданье
Задевает голова.

Говорил, что в "Ревизоре"
Есть особый гоголин.
В жгучем, чуть косящем взоре
Жил колдун и арлекин.

Фосфор - белый, как и имя, -
Мне мерцал в глазах его.
Люцифер смотрел такими
До паденья своего.

1989

***
ВИЛЬНЮССКОЕ ПОДВОРЬЕ

Ни вывесок не надо, ни фамилий.
Я все без всяких надписей пойму.
Мне камни говорят: "Они здесь жили,
И плачь о них не нужен никому".
И жили, оказалось, по соседству
С епископским готическим двором,
И даже с ключарем - святым Петром,
И были близки нищему шляхетству,
И пан Исус, в потертом кунтуше,
Порою плакал и об их душе.
Теперь их нет. В средневековом гетто
Курчавых нет и длинноносых нет.
И лишь в подворье университета,
Под аркой, где распластан скудный свет,
Где склад конторской мебели, - нежданно
Я вижу соплеменников моих,
Недвижных, но оставшихся в живых,
Изваянных Марию, Иоанна,
Иосифа... И слышит древний двор
Наш будничный, житейский разговор.

1963

Семён Липкин.

***

Жил в Москве, в полуподвале,
Знаменитейший поэт.
Иногда мы с ним гуляли:
Он - поэт, а я - сосед.

Вспоминал, мне в назиданье,
Эвариста Галуа,
И казалось: мирозданье
Задевает голова.

Говорил, что в "Ревизоре"
Есть особый гоголин.
В жгучем, чуть косящем взоре
Жил колдун и арлекин.

Фосфор - белый, как и имя, -
Мне мерцал в глазах его.
Люцифер смотрел такими
До паденья своего.

1989

***
ВИЛЬНЮССКОЕ ПОДВОРЬЕ

Ни вывесок не надо, ни фамилий.
Я все без всяких надписей пойму.
Мне камни говорят: "Они здесь жили,
И плачь о них не нужен никому".
И жили, оказалось, по соседству
С епископским готическим двором,
И даже с ключарем - святым Петром,
И были близки нищему шляхетству,
И пан Исус, в потертом кунтуше,
Порою плакал и об их душе.
Теперь их нет. В средневековом гетто
Курчавых нет и длинноносых нет.
И лишь в подворье университета,
Под аркой, где распластан скудный свет,
Где склад конторской мебели, - нежданно
Я вижу соплеменников моих,
Недвижных, но оставшихся в живых,
Изваянных Марию, Иоанна,
Иосифа... И слышит древний двор
Наш будничный, житейский разговор.

1963

Семён Липкин.

***

Жил в Москве, в полуподвале,
Знаменитейший поэт.
Иногда мы с ним гуляли:
Он - поэт, а я - сосед.

Вспоминал, мне в назиданье,
Эвариста Галуа,
И казалось: мирозданье
Задевает голова.

Говорил, что в "Ревизоре"
Есть особый гоголин.
В жгучем, чуть косящем взоре
Жил колдун и арлекин.

Фосфор - белый, как и имя, -
Мне мерцал в глазах его.
Люцифер смотрел такими
До паденья своего.

1989

***
ВИЛЬНЮССКОЕ ПОДВОРЬЕ

Ни вывесок не надо, ни фамилий.
Я все без всяких надписей пойму.
Мне камни говорят: "Они здесь жили,
И плачь о них не нужен никому".
И жили, оказалось, по соседству
С епископским готическим двором,
И даже с ключарем - святым Петром,
И были близки нищему шляхетству,
И пан Исус, в потертом кунтуше,
Порою плакал и об их душе.
Теперь их нет. В средневековом гетто
Курчавых нет и длинноносых нет.
И лишь в подворье университета,
Под аркой, где распластан скудный свет,
Где склад конторской мебели, - нежданно
Я вижу соплеменников моих,
Недвижных, но оставшихся в живых,
Изваянных Марию, Иоанна,
Иосифа... И слышит древний двор
Наш будничный, житейский разговор.

1963

ОЛЕГ, ТЫ НУЖЕН ЖИВЫМ

Оригинал взят у novayagazeta в ОЛЕГ, ТЫ НУЖЕН ЖИВЫМ

Сбор подписей под обращением к Олегу Шеину с просьбой прекратить голодовку

^{Фото: Евгений Фельдман — «Новая»}

Голодовка Олега Шеина входит в смертельную фазу.

Мы не можем  помешать этому человеку добиваться правды ценой своей жизни.

Но есть одно обстоятельство: цена его жизни — несравненно выше ухода Чурова и нескольких лгунов из властных кабинетов рангом поменьше.

Ситуация в выборами в Астрахани прояснена — результаты их должны быть отменены на основе российского закона.

С точки зрения закона и здравого смысла аргументы противников Шеина — ничтожны. Как и само их существование.

А Шеин нужен России живым.

Поэтому «Новая газета» начинает сбор подписей под обращением к Олегу Шеину с просьбой прекратить голодовку. Присоединяйтесь.

Подписаться под обращением

ОЛЕГ, ТЫ НУЖЕН ЖИВЫМ

Оригинал взят у novayagazeta в ОЛЕГ, ТЫ НУЖЕН ЖИВЫМ

Сбор подписей под обращением к Олегу Шеину с просьбой прекратить голодовку

^{Фото: Евгений Фельдман — «Новая»}

Голодовка Олега Шеина входит в смертельную фазу.

Мы не можем  помешать этому человеку добиваться правды ценой своей жизни.

Но есть одно обстоятельство: цена его жизни — несравненно выше ухода Чурова и нескольких лгунов из властных кабинетов рангом поменьше.

Ситуация в выборами в Астрахани прояснена — результаты их должны быть отменены на основе российского закона.

С точки зрения закона и здравого смысла аргументы противников Шеина — ничтожны. Как и само их существование.

А Шеин нужен России живым.

Поэтому «Новая газета» начинает сбор подписей под обращением к Олегу Шеину с просьбой прекратить голодовку. Присоединяйтесь.

Подписаться под обращением

ОЛЕГ, ТЫ НУЖЕН ЖИВЫМ

Оригинал взят у novayagazeta в ОЛЕГ, ТЫ НУЖЕН ЖИВЫМ

Сбор подписей под обращением к Олегу Шеину с просьбой прекратить голодовку

^{Фото: Евгений Фельдман — «Новая»}

Голодовка Олега Шеина входит в смертельную фазу.

Мы не можем  помешать этому человеку добиваться правды ценой своей жизни.

Но есть одно обстоятельство: цена его жизни — несравненно выше ухода Чурова и нескольких лгунов из властных кабинетов рангом поменьше.

Ситуация в выборами в Астрахани прояснена — результаты их должны быть отменены на основе российского закона.

С точки зрения закона и здравого смысла аргументы противников Шеина — ничтожны. Как и само их существование.

А Шеин нужен России живым.

Поэтому «Новая газета» начинает сбор подписей под обращением к Олегу Шеину с просьбой прекратить голодовку. Присоединяйтесь.

Подписаться под обращением

Олег Шеин завершает голодовку

http://oleg-shein.livejournal.com/664093.html

Причины и план дальнейших действий:
http://oleg-shein.livejournal.com/664557.html#cutid1

Олег Шеин завершает голодовку

http://oleg-shein.livejournal.com/664093.html

Причины и план дальнейших действий:
http://oleg-shein.livejournal.com/664557.html#cutid1

Олег Шеин завершает голодовку

http://oleg-shein.livejournal.com/664093.html

Причины и план дальнейших действий:
http://oleg-shein.livejournal.com/664557.html#cutid1